Незнакомец (СИ)

– Ладно, – отзываюсь, еле шевеля побелевшими губами и ещё долго стою, позволяя ей упиваться нашей близостью. Ей, похоже, это необходимо, ведь держится она крепко, смяв в своих пальцах сегодня как никогда грустный смайлик, украсивший мою футболку.
  
ГЛАВА 22
 
Саша
Его уход должен был пройти безболезненно. Три года одинокой жизни по сравнению с двумя неделями соседства с ним всего лишь пшик, да? Краткая вспышка, ярко полыхнувшая на моём небосводе и так же быстро погасшая…  А грусть всё равно сердце рвёт. Поселяется в моём доме, непрошенным квартирантом пробирается в душу и, уже вовсю распаковывает чемоданы,  наплевав на доводы разума. Что ей эти временные рамки? Неделя, год – для неё никакой разницы, если уж заявилась, то готовься выть на луну.
– Вернулся? – поправляю мамину шубу, впопыхах накинутую на плечи, и, протопав к воротам по очищенной отцом дорожке, у своей Лады торможу, неуверенно заглядывая в родные глаза. Всё равно, что в зеркало смотреть – такие же медовые и такие же одинокие.
Ванька слабо улыбается, выпускает в морозный воздух табачное облако дыма и, отбросив окурок в сугроб, хлопает огромной ладошкой по капоту:
– Садись. Соседи на фейерверки изрядно потратились. Третий салют запускают.
Не из дешёвых. Залпов десять, не меньше, раскрашивают черноту пёстрыми кляксами и, устремляясь к земле, гаснут прямо в полёте под крики подвыпивших дачников.
Я скучала. По Ване скучала, так сильно, что предстоящий нам разговор к вечеру перестал меня беспокоить. Навис надо мной как что-то неотвратимое и заставил смириться – бежать не хочу, плакать не стану. Ни теперь, когда поняла – Васнецов далеко не самое худшее из того, что я успела натворить.
– Как съездил? Три дня не звонил.
И я не рисковала. Сначала боялась, а потом не до того стало. Ведь грусть не единственный гость в моём доме – едва закрыла дверь за незнакомцем, жгучее чувство стыда безжалостно сковало тело. Заставило усесться на пол, прямо на подтаявшие лужи от чужих ботинок, и мучило, безостановочно мучило застывшим перед глазами обликом Марины… Тихой, задумчивой и в этой задумчивости безостановочно поглаживающей живот.
Закусываю щеку, отгоняя прочь надоедливые видения, не оставляющие в покое даже сейчас, за сорок минут до Нового года, и, любуясь очередным праздничным залпом, жду, пока брат произнесёт хоть что-то. С ходу отчитает или сделает вид, что ничего не случилось – я приму любые правила.
– Как всегда, – даже эту странную горькую ухмылку. – А ты как? Много блохастых Бобиков успела спасти?
– Ни одного. То ли люди стали добрее в преддверии праздников, то ли они попрятались, – и сама улыбаюсь, окончательно убедившись, что брат не планирует шумно ругаться, и, припав щекой к его плечу, делюсь. – Зато мы нашли семью моего незнакомца. У него, кстати, даже имя есть – Глеб.
– Глеб, – повторяет задумчиво, укрывая меня от ветра своей огромной ручищей, и, на мгновение сжав в объятьях покрепче, обнажает белые ровные зубы. – Не бомж, значит.
– Не бомж. И никакой он не вор. Так что зря ты на него нападал.
– Да разве я нападал, Сань? Ты просто меня врасплох застала. И потом, я ему вещи свои одолжил, сойдёт за извинения?
– Сойдёт, – смеюсь, не рискуя напоминать, что сама же их своровала, и вздрагиваю от очередного выстрела пиротехники. – Уехал вчера в твоей ужасной оранжевой куртке. Надеюсь, ты не сильно расстроишься, если больше не сможешь её надеть? – Ваня головой мотает, а я губу закусываю, ведь повода набирать незнакомца нет. Как и права нет влезать в его устоявшуюся жизнь, только лишь потому, что той ночью мне было так уютно в его объятиях. И в кино я лет двести уже не была…
Господи, в кого превращаюсь? Замолкаю, позабыв о салюте, что мерцает в небесной выси, не думая больше о семье, что суетится, накрывая праздничный стол, не отвлекаясь на разглядывание   соседей, откупоривших очередную бутылку игристого и под радостный смех разливающих его по фужерам. Даже о Ване не думаю, который подкуривает очередную сигарету и, затянувшись, возвращает меня на Землю:
 
– Ошалел, наверно, от счастья?
– Наверное, – соглашаюсь, а на душе кошки скребут. Ведь вру – счастье его было с привкусом горечи от совершённого накануне предательства. – Вань, поговорим сейчас, пока в дом не вошли? Родители наверняка расспрашивать начнут. Мама на меня весь вечер косится…
– Подозревает? – я киваю, а он медленно выдыхает дым. – Чёрт! Но ты же не проболталась?
– Раз сижу здесь, значит, нет. Да и стыдно… Рассорила я вас. Или вы…
– Нет, – сказал как отрезал. И плечи напряглись, и черты лица заострились, и даже этот салют как-то разом стих. Мигнул над головами, и словно не было его вовсе…
– Ты себя не вини, ладно, Саш? Я тебя знаю, до пенсии будешь на меня так смотреть, словно убила кого.
А по-моему, поступила я куда хуже – убей, он бы вспоминал Мишу с теплотой, с благодарностью за те годы, что они назывались друзьями. А так лишь злость во взгляде и вытянутые в тонкую линию губы.
– Миша знал, на что идёт. Думаешь, я не видел, как ты на него смотрела? – удивляет  своим вопросом и, сильнее сжав моё плечо, глаза закатывает. – Саш, ты же с детства такая, врать совсем не умеешь. Краснеешь, как помидор.
И сейчас, наверное, тоже краснею, ведь если Ваня знал, то…
– А Карина?
– Догадывалась.
 Опускаю голову, леденея от мысли, что все эти годы оберегала секрет, который и секретом-то ни для кого не был, а Ваня от машины отталкивается и, спрятав руки в карманы пуховика, голову к небу задирает. Думает о чём-то и  тут же этими мыслями делится:
– Я его предупреждал, чтоб он к тебе близко не подходил. Мне казалось, мы с ним друг друга поняли, а оно, видишь как, – отрывается от пересчитывания звёзд и, окинув меня тёплым взором, руку протягивает. – Так что извиняться должен я, Саш. Не ты.
– Это ещё почему?
– Потому что недоглядел. Должен был заметить, что что-то не так, а мне не до этого было. Последние пару лет я только и делаю, что вас от себя гоню: тебя, маму, батю, – кивает на дом и, чему-то ухмыльнувшись, пинает снежный комок, угодивший ему под ботинки. – Простишь?
Грустный. Сначала думала просто спокоен, а сейчас внимательно разглядываю высокого мужчину, играющего брелоком от моего корыта, и сердце сжимается от осознания, что не только мне сегодня хреново.
– Странный ты какой-то… На работе всё хорошо?
– А разве у меня когда-то бывало иначе?
И то верно. Киваю, делая вид, что поверила в его напускное веселье, и, подхватив брата под локоть, подстраиваюсь под его размашистые шаги. Снег мерцает, подсвечиваемый полной луной, соседи горланят песни, опустошив запасы петард, отец уже вовсю машет нам  рукой сквозь покрытое ледяными узорами окно, а мне нерадостно совсем. Неспокойно, хоть и пытаюсь делать вид, что сумела заразиться всеобщим восторгом.
– Желание всё загадать успели? – даже бой курантов не воодушевил.
Жую салат, совсем не чувствуя вкуса, и лишь неопределенно веду головой на папин вопрос. Ведь здесь я с мамой на все сто солидарна:
– А на кой ляд? – женщина отпивает небольшой глоток шампанского, отставляет бокал в сторонку и, с осуждением глянув на своих отпрысков, чеканит, не скрывая досады:
– Я каждый год загадываю, чтоб эти оболтусы, наконец, семьи создали, а им чихать. Один на железяках своих помешался, другая пироги печёт, а потом этими пирогами котов кормит. Вот скажи мне, дочь, я что с собаками нянчиться должна? У других уже по несколько внуков, а мне и похвастаться нечем!
 
Ну вот. С трудом проталкиваю в горло очередную ложку селёдки под шубой и, тяжело вздохнув, тычу пальцем в старшего брата:
– Сначала он. А меня пока и так всё устраивает.
– Конечно! Ни забот, ни хлопот! Подруги все замуж повыскакивали, а ей, видите ли, не надо! А ведь всё есть: квартиру отремонтировали; работа, слава богу, имеется; машина, пусть и старенькая, есть… И чего тянуть? Таню вон не сегодня завтра окольцуют,  и будешь ты одна за своим приютом смотреть. Неделю, другую помаешься, вот тогда и поговорим.