С любовью, Рома (СИ)

— И чего ты тут делаешь? — кутаясь в древнюю бабушкину кофту, тихо заругалась на него — бабуля ещё не спала.
— Ты пропустила моё четырнадцатилетие! — с гордостью заявил он.
— Так-то я тебя поздравила, если ты не помнишь.
— А как же подарок?  
Его наглость, как всегда, обескураживала.
— Нет у меня подарка, — развела я руками. Тайну носков я предпочитала хранить в ящике стола.
— Беда, — вздохнул Чернов. — Тогда придётся расплачиваться…
— Интересно чем.
— Как это чем?! — издевался он надо мной. — Натурой!
Пришлось отступить на шаг назад, как всегда заливаясь румянцем. У меня даже уши покраснели. 
— Ты на Стаса, что ли, насмотрелся?
— На него насмотришься, — сморщился Рома. — Ходит со своими засосами на шее, от матери шкерится. Фу-у-у.
— В засосах ходить или от матери шкериться? — на всякий случай уточнила я. 
 — С Алинкой его дело иметь. Тоже мне «тигрица» нашлась. Сто пудов это она от него так других девок отвадить пытается.
— Не впечатлила?
— Не впечатлила, — согласились со мной. — Так, ладно. Не забалтывай меня. Подарок мой где?! 
Он подбоченился, шурша своей курткой.
— А с чего ты уверен, что он есть? 
— Интуиция.
— Ага, как же. Кажется, я даже знаю, как твою интуицию зовут.
Мысленно сделала себе пометку прибить Кирилла, с которым додумалась посоветоваться о том, чего не хватает Роману Александровичу для полного счастья. К слову, Кир тогда ответил: «Совести».
В общем, «Звёздную ночь» Ван Гога таки пришлось вручать.  
Он долго стоял посреди комнаты, рассматривая носки, я же сгорала от стыда, придумывая достойное оправдание. Если суммировать всё, что Черновы потратили на нас с бабушкой и мамой, то Рому можно было обеспечить носками на полгода вперёд, при условии, что каждый день он распечатывал бы новую пару.
— Ты не обязан их носить, — попыталась сгладить неловкость. 
Ромка поднял голову и растянул губы в улыбке, неожиданно скромной, а не как обычно — наглой и победоносной.
— Иди сюда, — чуть хрипловато велел он, поймав меня за шею и притянув к себе. Я уткнулась носом в его куртку, вдыхая запах холода, свежести и чего-то с горчинкой. Нет, ну вот скажите, какой нормальный парень в четырнадцать лет будет всерьёз пользоваться парфюмом? Его подбородок коснулся моей макушки. — Я буду их носить, — заверили меня.
***
Дело шло к Новому году, когда случилось одно из важнейших событий в Роминой жизни: Александра Сергеевна таки дрогнула перед мужем и семейство Черновых воссоединилось. Рома хоть особо и не выказывал своей радости по этому поводу, но внутренне он ликовал. У него даже походка изменилась, стала более пружинистой, как если бы эмоциям внутри него становилось тесно.
Я была рада за него. За них всех. Братья будто скинули с себя лишний груз переживаний. Они постоянно ходили и улыбались, много смеялись и без конца подкалывали друг друга. Да и сама Александра Сергеевна буквально светилась от счастья.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что в этот период мы с Ромой несколько отдалились. Черновы семимильными шагами восстанавливали семейные связи — заканчивали ремонт, готовились к переезду, встречали Новый год где-то в Тае. Я же словно опять осталась одна. Понимание того, что у Ромы есть своя жизнь, достаточно больно ударило по моему самолюбию, ведь мои мысли упорно крутились только вокруг него. Осуждать я его не осуждала, но себя одёрнула, мол, нельзя настолько растворяться в другом человеке. Стала больше общаться с Таней и Ксюшей, которые неожиданно с пониманием отнеслись к моим страданиям и не стали подкалывать меня по поводу того, что Чернов перестал «хвостом виться вокруг меня»  (прямая цитата Емельяновой). 
Съездила пару раз к маме в больницу — острое состояние было снято, и врачи наконец-то разрешили посещения. Ездила я одна, бабушке всё ещё было тяжело передвигаться на дальние расстояния, а позволить себе такси мы не могли.
Психиатрический диспансер имел совершенно особую атмосферу отчаяния. Нет, здесь никто не рыдал, не вопил и не стенал. Но казалось, что здесь даже стены, выкрашенные в бодрый розовенький цвет, поглощали всякую надежду на будущее, оставляя людей наедине с их потерянностью. Посетителей было много, нас всех заводили в просторный холл квадратной формы с лавками по периметру. Мы долго стояли в очереди, ожидая, когда же выведут наших «пациентов». И каждый посетитель стоял втянув голову в плечи, словно стесняясь своего присутствия здесь. Хотя почему «словно»? Все мы испытывали неловкость за своих родных: в нашей стране до сих пор принято говорить о психических расстройствах как о чём-то неприличном, словно болезнь одного из членов семьи тут же ложилась пятном позора на весь род.
 
Процедура всегда была одна и та же. Большая грузная медсестра сидела за столом, преграждавшим путь к двери в отделение. Нужно было подойти к ней, записать своё имя в журнал, дать досмотреть пакет с продуктами, записать передачку в тот же журнал и дождаться, когда санитарка, всё время стоявшая рядом с той самой дверью, скроется в глубине отделения, чтобы привести вашего «пациента». Люди оттуда выходили всегда одинаковыми. В нашем случае это были женщины: отекшие, с серой кожей и немытыми волосами, в цветастых хлопковых халатах, поверх которых надевались кофты или шали, тоже старые и поношенные. На ногах были неизменные тапки, натянутые на шерстяные носки. Но самым ужасным был взгляд, пустой и бессмысленный — результат приёма лекарств, подавляющих психоз.
Первая встреча с мамой прошла скомкано. Мы сидели на длинной лавочке и молчали, мне даже показалось, что она не до конца понимает, кто я и где мы. Мои неловкие попытки рассказать о наших делах, так и не закончились ничем.
Зато через неделю, мама будто бы… взбодрилась. По крайней мере, эмоций у неё стало в разы больше. Она плакала, хватаясь за голову и причитая на тему того, как же я выросла и какой красавицей стала, после чего ударялась в какой-то пространный бред, суть которого у меня никак не получалось уловить. И это тоже было знакомо и понятно — должно быть, маме начали отменять какие-то из лекарств. Через пару недель она придёт почти в норму… с ней даже можно будет вести осознанные разговоры, делиться новостями и сочувствовать на тему того, как непросто в «дурке». Я всегда ждала этого момента, ведь тогда у меня на пару месяцев появлялась относительно нормальная мама, немного странная, немного инфантильная, но мама. 
— Мне жаль, что тебе придётся встретить Новый год здесь, — в конце встречи призналась я и сама прижалась с ней.
Домой я вернулась уставшая и разбитая. Посещение мамы как всегда вытянуло из меня все силы.
Праздники, как и полагалось, мы встретили с бабушкой вдвоём — под поздравления президента, мандаринки и оливье.
Рома приехал через две недели — отдохнувший, блаженный и неожиданно лохматый. Вручив мне пакет с фруктами, довольный принялся доставать учебники из рюкзака.
Я же долго рассматривала его голову, когда до меня наконец-то дошло:
— А тебе не пора ли подстричься?
— Нет, — отрезал он без всяких пояснений.
Примерно прикинув в голове даты, я провела нехитрый расчёт. В салон красоты Чернов притащил меня в ноябре, а на дворе был январь, то есть подстричь его нужно было почти два месяца назад — непростительно долгий срок для щепетильного в этих вопросах Ромы.
— Ты специально, что ли? — догадалась я.
— Ничего не знаю, — отбился он и, запустив пятёрню себе в волосы, откинул непослушную чёлку назад, та явно лезла ему в глаза.
— Я тебе резиночку подарю, — мне вдруг стало весело.
— Ага, — проскрипел Роман Александрович, — после того, как сама  побреешься налысо, — напомнил мне мои слова.
Пришлось подчиниться и спустить подаренные бабушкой деньги на поход в парикмахерскую. Сумма была небольшая, но я планировала немного поднакопить и купить себе уже нормальный телефон. Однако терпеть страдания Ромы и его чёлки оказалось невыносимо, и я наконец-то навела порядок на голове, сделав нормальную стрижку и вернув свой родной цвет волос.