Княжна (СИ)

— Имя назвали, должность… Что мёртв, сказали. Я бы не удивилась, если бы они сказали мне, где папа похоронен. Только знаешь, что? — спросила девушка, подаваясь вперёд. Пальцы вжались в сгибы локтей Вити, который ни слова из себя выдавить не мог, и почувствовали сокращения пульса напряженного, когда Анна вдруг воскликнула, хохоча:
— Меня мама в два года на похороны не взяла. Даже я не знаю, где у меня отец лежит!!!
Смех перерос в рыдания, когда Пчёла перехватил её крепко, обнимая чуть ли не до боли в костях, мышцах и суставах, и спрятал Анну в кольце своих рук.
Невидимый барьер, который вынуждал держать эмоции, рухнул. Как плотину прорвало, и Князеву захлестнуло. Глаза горели, слёзы щипали щёки так, словно Аня плакала терпким ядом, кожу способным сжечь до ожогов третьей степени.
Пальцы скрючились, цепляясь за сырую рубашку Вити, который обхватил Князеву с силой, будто сдержать пытался её рыдания.
У него замёрзло сердце от стонов Аниных. Так раненные не надрывались, вопя в агонии предсмертной. Князева вдруг в отчаянности, какой раньше показывать себе не позволяла, лицом прижалась к груди Пчёлы и зашлась в слезах, душащих и перерастающих в кашель сильнее, чем при ангине.
А Витя стоял, обнимая её, и осознавал, что сейчас, конкретно в тот миг, когда Анна рушилась, ничего не мог сделать. Ни словами, ни поступками. Только стоял тупым истуканом, сдерживал девушку, крепче сжимая плечи, спину, голову, и ненавидел себя за никчемность эту.
Так ненавидел, что самому себе бы простить не смог, даже если б на исповеди ему священник эту ношу отпустил.
Не простишь такое. Ни самому себе, ни Беку, блять.
— Анюта… — слетело с губ его вместе с поцелуем, коснувшимся уха девушки. Она не заметила ласки за страхом, напряжением, что закладывали слезами уши, и только сильнее вжала пальцы в кожу под пиджаком Пчёлкина.
Не жить сукам. Не жить…
Князева приняла заботу его вопреки собственным указам держаться. А руки Виктора, что обнимали крепко, но в то же время осторожно, что обращались с ней, как с фарфоровой розой, поцелуи мужчины, по прядям собранных волос скользящие в ласке, только Анну ждали. Ей одной всю поддержку, всё тепло отдавали.
— Плачь, милая, — прошептал над ухом её Пчёла. Анна вздрогнула, вместо слова какого-либо всхлипом коротким ахая, когда ладонь мужчины на затылок легла, прижала голову к ключицам, гладя.
— Плачь, если хочешь, если легче станет. Плачь…
Князева сказала почти, чтобы её никто жалеть не смел, даже Витя, но в последний миг силы пропали. Будто спрятались, дожидаясь другого момента, чтоб себя проявить. Аня рот раскрыла, выдыхая в судороге, и обняла мужчину крепче, хотя и думала секунду назад, что руки себе растянет, если сильнее к нему прижмётся.
Она хваталась за него, как не хватался утопающий за соломинку. Слёзы на ресницах блестели, когда Анна прикрывала глаза, и картинку перед глазами делили на сегменты паззла, который никак не хотел собираться воедино; частички обзора скакали, перемешивались в такт биению сердца.
 Биению, которое Пчёла с ней разделил. Как и всю боль, страх делил, все эмоции свои стараясь направить в русло холодной злобы, способную самого Господа Бога напугать.
Не хочется уёбкам быстрой смерти давать. Но долго тянуть он тоже не сможет, руки себе все в кровь счешет, с губ всю кожу сдерёт зубами, если хоть секунду промедления допустит.
— Анюта… — позвал он осторожно через минуту, полную тяжелого дыхания девушки, спрятавшей лицо у него на груди. Провел ладонью по шее её, по волосам, прося взгляд на себя обратить.
Князева головы не подняла, но слёзный вздох проглотила. Слушать стала, старательно игнорируя пульс, что ударами своими напоминал стук молотка о железное ведро.
Подобрать слова правильные было сложно. Пиздецки сложно. Пчёла будто сапёром стал, который минное поле должен был пересечь, но даже примерно не знал, где взрывчатки зарыты, на что среагируют особо остро.
Он провёл ладонью по тёмным прядям, какие пахли духами Аниными и московской сыростью октября — смесь ароматов для Пчёлкина была желаннее табака, какой закручен в сигаретах «СаМца».
 
Погладил, и опять. Мало, жизни мало, чтоб утешить её.
— Не смей бояться, что снова угрозы услышишь. Не услышишь, я тебе клянусь, Ань, жизнью своей клянусь, — в горле — пустыня, в голове — кавардак. — Поверь, тебя никто не тронет, не позволю никому даже посмотреть косо, Анютка…
Она почти не шевелилась. Пчёла понял: слушала внимательно, вникая в слова его сильнее, чем в лекции, какие ей читали в стенах рижского филфака. Князева грудью вжалась в грудь Вити, словно в попытке стать целым организмом с едиными мыслями и чувствами на двоих, когда он возле уха очутился губами:
— Ты сделала всё, что тебе сказали. Передала условия. Всё, большего от тебя они не требовали. Потому… — Витя провёл ладонью по плечам Князевой, снова вскинувшихся в проглоченном всхлипе. Договаривая, чувствовал, как рвалась душа:
— Не бойся ничего. Никого. Не смей бояться, Анюта.
— Ты думаешь, что это так просто, Вить? — вдруг просмеялась она в складках мужской одежды.
Смех Анин он любил, но не в моменты, когда рыдала. Для Пчёлы это было плохим знаком.
Князева нашла в себе силы оторваться от груди, на которой плакала с отчаянностью брошенного на произвол судьбы маленького существа, и посмотрела, задыхаясь ни то в смехе, ни то в слезах. Витя не думал о правильности, спешности своих касаний, проводя пальцами по щекам, и подушечками собрал сырые дорожки.
— Я знаю, что непросто, поверь, Ань… Но прошу, хотя б постарайся не бояться.
— Я глаза закрываю, а в голове угрозы, — призналась Князева. Она выдохнула через рот, ибо забитый мокротой нос уже воздуху в себя не принимал, и опалила вздохом лицо Пчёлы, пальцы его.
Рук мужских от себя не откинула. Побоялась, что иначе новые слёзы побегут по только что смазанным следам.
Вите будто рёбра, кости все разом сломали, когда Аня вдруг перехватила руку Пчёлкина и прижала к губам своим, пальцы ему целуя, раскрывая широко ладонь и притираясь к ней лицом. Под лёгкими от этой порывистой ласки Князевой зашевелились бабочки, крылья которых были усеяны крошкой битого стекла.
Чешуекрылые летали в животе, кульбиты вырисовывали и изнутри резали.
Пчёле стало не по себе. В попытке избавиться от кома в горле, от ядовитой смеси злобы и любви он перехватил губы Ани, к себе прижал. Крепко. Поцелуй сложно было назвать таковым; он напоминал столкновение губ до саднящей боли в передних зубах.
Князева вздохнула тяжело, отвечая не менее сильным давлением.
— Предоставь это мне, — проговорил, едва размыкая губы, Пчёла. Руки, держащие плечи, глухим хлопком опустились на талию, притянули ближе и касанием крепким приказали не сомневаться в действиях Витиных.
Хотелось подчиниться. Оставить разборки мужчине, принимая на себя роль белоручки в чистеньких перчаточках, на которых случайная пылинка будет заметна, что уж было говорить про пятна чужой крови?..
Но ладони, какими Князева упёрлась в плечи мужчины, пахли металлом пистолета.
И запах этот был пощечиной, намёком, что руки уже испачкала. И бежать теперь незачем.
— Я сама.
Аня ухватилась за губу Пчёлы, в жадности посасывая, в поцелуе чуть перекатывая ту меж верхним и нижним рядом зубов. Жар прошелся по коже, остался мелкими капельками пота, выступившими у линии роста волос, когда девушка почувствовала вдруг, как Витя её ставил на ноги, на полную стопу, разрывая касание губ.
Она послушно опустилась, догадываясь, что придётся в ближайшую минуту тон голоса поднимать в доказательность своего желания саму себя защитить.
— Ань, нет, — качнул головой в знак предупреждения, что лучше не спорить с ним сейчас, когда кровь кипит в ярости, чуть ли не сворачиваясь.
У Вити взгляд был пугающе серьёзным. Радужка голубого цвета, тон которой Аня часто сравнивала с небом, чуть ли не сверхъестественным образом потемнела, напоминая теперь грозовую тучу. Молнии отражались в сузившихся зрачках.