Хищное утро (СИ)

— Вы отдаёте колдуна врагам, — говорил Мигель на апелляции. — Вы пригрелись в своих креслах и забылись. Они чужды нам по крови!
— Нам не нужна война, — шелестел Иов Аркеац.
— Война неизбежна, — капля слюны ударила в стекло зеркала. Мигель казался безумцем, страшной пародией на Старшего. — И если мы не станем защищаться…
Может быть, я должна была пересказать Ставе эти слова. Но я не смогла: Мигель был колдуном, Мигель был свой, и у меня внутри всё разрывалось между разными способами определять правильное.
Зато Ёши — обычно куда более изменчивый в своих решениях — ни в чём не сомневался, и я всё чаще приходила к нему под бок, прикрывала глаза и так становилась сильнее.
— Я люблю тебя, — сказал Ёши как-то ночью, когда за окнами уже тлел рассвет, а, значит, наше время заканчивалось. — Ты помогаешь мне чувствовать себя человеком.
Я знала: его чувство к Сонали было скорее поклонением чему-то божественному, и сам он был пылью у её ног. Когда я приходила к нему вот так, за поддержкой и направлением, он сперва замирал в недоумении, а потом — сплетал наши пальцы и говорил сложные, красивые слова о космосе, вселенной и истине. И, кажется, это было ценно для нас обоих.
Всё во мне замерло в тревожном ожидании, будто закуклилось, оцепенело — и вглядывалось в движения звёзд, пытаясь замедлить их своей волей. Но время бежало, не сбавляя хода, и однажды утром лунный проснулся.
Ещё вечером среды в бабушкином саркофаге плавал молочный тёплый свет, баюкающий и проникающий в самое тёмное место в тени сердца; а утром четверга голем оглушительно прошаркал ногами по коридору и тихо-тихо, почтительно постучался, и когда я спустилась в склеп — странный туман уплотнился, сгустился и оформился человеком.
Мы с Ёши ждали вместе: я велела голему принести мне стул, а Ёши небрежно опёрся на стену у строгого чёрного саркофага дедушки Бишига. Свет почти перестал плыть, замер и будто набухал изнутри; свет стал сияющими волокнами, оплетающими фигуру, словно кокон. Их становилось всё больше, и больше, и больше, пока паутина из света не вычертила собой длинное скуластое лицо, широкие плечи, мощные руки, сложенные на груди.
Он вдохнул, когда ещё был светом. Грудь поднялась, замерла — и застучало сердце. Сияние гасло, обнажая белую-белую, почти мраморную, кожу, в которую будто вмешали перламутровых блёсток.
Дольше всего светились волосы, коротко стриженные и почти белые.
Потом лунный открыл глаза и слитным движением поднялся из саркофага.
— Где мой меч? — хрипло спросил он.
Сотканное из света тело получилось совершенно голым, и фонари подчеркнули чётко очерченные мышцы, — должно быть, Ёши охотно пригласил бы его в модели. Своей наготы лунный не стеснялся; хотя обнажённые мужчины часто выглядят забавно и ранимо, этот казался вылепленным скульптором совершенством, естественным в своём первозданном виде.
Ёши кашлянул, и я торопливо подняла взгляд повыше.
— Где мой меч? — повторил лунный.
— Нам это неизвестно, прекрасный господин, — спокойно отозвался Ёши и протянул лунному халат. — Вы воплотились без него.
Лунный взял халат за воротник, подержал немного, а потом разжал пальцы — и ткань хлынула на пол.
— Штаны, — веско сказал лунный.
Он так и пошёл за нами по склепу, голый и набыченный; он немного покачивался, как будто не понимал пока, как пользоваться этим странным телом и что вообще происходит. Он щурился, мрачнел и не был похож на восторженного новорожденного.
— Для кого вы меня разбудили? — требовательно спросил он, когда мы поднимались по лестнице.
— Мы?..
— Для кого вы пригласили меня?
— Боюсь, твой свет спутан, — мягко сказал Ёши. — Мы не приглашали тебя.
— Я не просыпаюсь без приглашения.
Его лицо казалось мне отчего-то смутно знакомым.
Ёшины растянутые спортивные штаны оказались лунному почти по размеру, а все рубашки — малы, и мне пришлось попросить у Лариона что-то вроде свитера с обожжённым рукавом. Ещё лунный натянул на себя две пары носков, с наслаждением потянулся, помахал руками, попрыгал, размял челюсть и сказал уже совсем другим тоном, мальчишеским и оптимистичным:
 
— Как мне добраться отсюда до Бездны?
— До Бездны? — глупо повторил Ёши, забыв, кажется, все свои витиеватые формулировки.
— Да. Где она открылась?
Мы переглянулись. Лунные не от мира сего, я это помнила; и всё-таки, это был какой-то новый уровень абсурда.
— Нужно поскорее добраться до Бездны, — «пояснил» лунный.
И о чём-то задумался.
А я вдруг вспомнила, где видела его лицо. Оно смотрело на меня из книг о древних временах и отражений. Двоедушники называли его Усекновителем за то, что когда-то он сражался вместе с Большим Волком и отрубил голову Крысиного Короля, а до того, во времена, когда не было истории, — наказал кого-то ещё.
Мохнатые забыли, а колдуны помнили: Усекновитель карал тех, кто отказывался от крови во имя Леса. Он будил в них хищное утро, он отдавал их души Бездне, он опускал на их шеи тяжёлый двуручный меч.
Он был смертью для всякого, кто не был достоин своего предназначения. И на жутких гравюрах у лунного рыцаря были латы, и сплошной шлем, и крылья, выкованные из метеоритного железа, — но не было ни чувства, ни сострадания, ни человеческой воли. Оттого казалось, будто у него и вовсе нет своего лица — только мёртвая маска и провалы вместо глаз.
Колдуны верили, что он давно сгинул, вместе со своей мерой справедливости и своим проклятием. Но образ его жил в отражении, которое глядело на меня из тени ритуального зеркала.
  
lxxiii
 
— Мне страшно, — едва слышно прошептала я.
Это были плохие слова, стыдные, недостойные порядочной колдуньи из Большого Рода. Но Ёши не стал смеяться, только приобнял меня за талию и опустил подбородок на мой затылок.
Мы стояли у окна в холле третьего этажа, и оттуда видна была крутая улица, спускающаяся к набережной. Лунный шагал, ногами в носках по асфальту, трогал пальцами нежную июньскую листву и разминал шею.
— Ты узнал его?
— Лунного?
— Усекновитель, — слова никак не хотели покидать горло. — Ёши, это Усекновитель. Безликий рыцарь. В городе!..
Ёши нахмурился, замер, — я почувствовала, как каменеют на моём животе руки. И не поверил мне, конечно, потянул в кабинет, принялся листать книги.
Но я после того гадания с зеркалом смотрела на Усекновителя столько раз, что не могла бы ошибиться.
— Лицо как лицо, — проворчал Ёши.
Я не обманывалась: как художник, уж он-то не мог не видеть портретного сходства. Странный лунный не был похож ни на одну из иллюстраций в отдельности, и вместе с тем был похож на все разом — как оригинал похож на все свои копии.
— Когда ты просил меня узнать отражения, — хрипло сказала я, не в силах оторвать взгляд от одной из наиболее ужасных гравюр, — я видела их в зеркале, я видела их очень чётко. И никого не узнала, потому что неклассический набор, и я… никого, кроме теневого. Там, в тени, был он. Это был он. Я прочла о нём всё, что только нашла.
— Это может объясняться очень просто. Скажем, ты боишься смерти.
— Все боятся смерти. Ёши, это другое. Ёши, мне страшно.
Разве могла я чем-то навлечь на себя гнев Усекновителя? В хищное утро просыпаются недостойные; в хищное утро просыпаются те, кто предал свою кровь. Но во всём Огице сложно отыскать колдунью ответственнее меня. Всю свою жизнь я жила так, как меня научили; я затвердила Кодекс наизусть и следовала ему в каждом своём шаге; я работала, я старалась, я подчинила свою жизнь служению Рода — как и должна сделать колдунья.
За что мне просыпаться в хищное утро? Почему я, а не чернокнижники, не бездельники, не те, кто уехал вглубь материка, чтобы навсегда забыть о своих истоках?
Может ли быть, что это от того, что я допустила ту аварию в порту? Я виновата в ней, я знаю; это моя ошибка; я должна была справиться лучше; из-за меня погиб человек. Или, может быть, я голосовала неправильно? И мне следовало бы помнить о том, что любой колдун — свой, и что кровь желала бы, чтобы я оправдала Родена? Или, может, я зря рассказала Ставе всё то, что я ей рассказала?