Люди государевы

— Называл… — побледнев, после некоторого молчания выдохнул Шерапов.
— Своим ли разумением к тому пришел или с чьих слов! — спросил Шильников.
Арестант вдруг упал на колени и взмолился: — Смилуйся, Иван Софонович, христа ради, неразумением своим сказывал те слова, а слышал их на базаре от пешего казака Василия Исецкого при многих людях, как слушали его речи…
— Кто сии речи слушал? — спросил Глебовский.
— Не упомню…
— Говори, пес возгривый! — подлетел к нему сержант Островский. — Аль в пытошную избу свести?
— Ей-богу, не упомню, кто слушал…
Сержант ударил Шерапова в лицо кулаком, из разбитого носа на усы потекла кровь.
— Не бей, господин сержант, все скажу… Те же речи слышал я от дяди своего по матери, Ивана Кононова, сына Завьялова, который живет сейчас в пустыне Сергиевой на Ишиме. Приезжал он недели с три к отцу моему тайно и называл при нем императорское величество антихристом… Смилуйтесь, христа ради…
— Слышал ли еще от кого такие речи? — спросил Глебовский.
— Такие же речи слышал от пустынника Дмитрия Золотова, когда был в доме Немчинова… А Иван Падуша говорил, что, коли брать будут, друг друга не выдавать и из караула отнять, о том же Исецкий Василей говорил…
— Где ныне Завьялов да Золотев?
— Не ведаю.
— Кто во дворе Немчинова слушал те речи?
— Сотники Седельников, Петрашевский, пятидесятник Белобородов, казаки Терехов, Лоскутов, Неустроев…
Шеранов торопливо называл фамилии, держась за разбитый нос, то приостанавливаясь, припоминая, то тараторя так, что подьячий Неворотов не успевал записывать. Наконец, он замолчал.
Глебовский велел приложить руку под расспросными речами, и денщики увели арестанта.
— Иван Софонович, изменника Исецкого прикажите взять, — сказал Шильников.
Сержант Островский потупясь молчал: вспомнился вечер у Лоскутова, как бы не ляпнул Исецкий лишнего. Притворно зевнул, скрывая беспокойство. Но когда Глебовский спросил, что он по сему делу думает, решительно сказал:
— Брать вора!
Василия Исецкого и отца Алексея Якова Шерапова арестовали около полуночи. По указанию Глебовского, на цепь, как следовало но закону, не посадили, а заперли на гарнизонной гауптвахте и приставили караул.
  
Глава 18
 
Перед обедом следующего дня коменданту Глебовскому подали два доноса на Петра Грабинского.
Утром, придя на службу пораньше, Иван Неворотов нашел в присяжной книге запись Грабинского и спросил пришедшего подьячего Гаврилу Перминова:
— Что, Гаврила, Грабинский опосля тебя у присяги был?
— Не был он, чаю, у присяги еще вовсе…
— Как не был? Вот тут в книге присяжной руки его приложение имеется, — притворно удивился Неворотов.
— Так, так, значит, сам и внес имя в книгу… Ладно, надо дать знать коменданту.
— Мое дело сторона. — усмехнулся Неворотов.
А Гаврила Перминов сел за стол и немедля настрочил в Тарскую канцелярию доношение: «Сего 1722 года но указу его императорского величества ведено всякого чина людей кроме крестьян и ясашных татар привести к присяге по печатному уставу, и я, нижепоименованный, посылан был ис тарской канцелярии для записки у присяги всякого чина людей. И оные присяжные книги вынесены были ис церкви в канцелярию и лежали на судейском столе незапечатанными, а ныне явилось в означенных присяжных книгах неверстанного сына боярского Петра Грабинского рука, что будто он был у присяги и подписался своею рукой, а у присяги не был. Дабы оного Грабинского допросить в котором числе у присяги был и в книгах рукой подписался. О сем доносит Тарской канцелярии подьячий Гаврила Перминов.»
Второй донос был от подьячего Григория Андреянова.
Он писал, что «в том подлинном письме и прикладывании руки явилось в трех местах чищение, так же и в копиях от руки его Грабинского чищено же. И чтоб оного Петра Грабинского, для чего он того письма в прикладывании руки очищал и кого именно и но чьему научению, допросить». Андреянов заметил «чищенье» случайно. Понес, было, отпорное письмо и копии коменданту и рассыпал листы, стал складывать и увидел. Заглянул в копии, и там то же.
 
Глебовский велел денщику Вставскому позвать Грабинского к себе в кабинет.
— На тебя два доношения! — сурово сказал комендант, глядя на вошедшего Грабинского.
— Кого вычистил из письма и для чего?
— Не чистил никого, Иван Софонович, — смешался Грабинский.
— Не верти хвостом! В моей власти покуда миловать тебя ай нет! — закричал комендант.
— Иван Софонович! Безо всякого умысла, страха убоясь! Перед Богом клянусь страха ради, — забормотал Грабинский.
— Пошто убоялся? Я сказал, что тесноты отпоршикам чинить не буду…
— Ты-то, может, и не будешь, да послал судья Верещагин тайно донос со свояком моим Федором Зубовым в Тобольск… Смилуйся, Иван Софонович!..
— Увести изменника! На цепь! В пытошную избу! Позвать сержанта Островского и фискала Шильникова для допроса вора!..
Комендант был в ярости. Как старый служака он понял, в какую опасность себя вверг. Ну, Верещагин!
И впрямь первым в городе метит быть… Только дело теперь, только дело! И чтоб и сержант и фискалы видели, что он государю верен и сейчас, и всегда был.
Несмотря на солнечный день, в пытошной избе было сумрачно. У единственного оконца, прорубленного в стене, сидел за столом подьячий Иван Неворотов, записывал расспросные речи.
С перекошенным от боли лицом, в поту на дыбе висел уже почти четверть часа Петр Грабинский.
— Говори, пес, кого вычистил? — допытывался у него сержант Островский.
Грабинский, свесив кудрявую голову, молчал. Казалось, он был в беспамятстве, но когда Островский потянул веревку, перекинутую через бревно, и руки, схваченные хомутом за спиной, хрустнули в плечах, Грабинский прерывисто выдохнул:
— Скажу… все скажу… Сымите…
Опущенный на земляной пол, он, свесив голову на грудь, прошептал:
— Из письма… страху убоясь… вычистил брата Михаила… и себя, и отца своего…
— С каким умыслом учинил сие, — спросил комендант Глебовский.
— Учинил сие не по умыслу, — облизывая пересохшие губы, проговорил Грабинский, — а простотою своею и молодоумием…
— В присяжной книге твоею рукою означено, что у присяги был, а у присяги ты, вор, не был! — продолжал допрос комендант. — Когда сие воровство учинил и занимался ли таким воровством ранее?
— Имя свое внес в присяжную книгу вечером, страха убоясь… Ране таким воровством не занимался… Смилуйтесь! — кинулся вдруг на четвереньках к коменданту, но вывернутые на виске руки подломились, и он ткнулся в пыльные сапоги Глебовского.
— Пошел!.. — отпихнул его брезгливо комендант ногой. — Ранее надо было думать…
— Заместо вычищенных вписал Матвея Байгачева, Василия Евгаштина да Петра Ситникова…
— Кого четвертого выскреб? — вступил в расспрос подьячий Григорий Андреянов. — В письме четыре чищения явилось…
— Четвертого не чистил, — по-прежнему стоя на коленях, ответил Грабинский.
— Кто же? — опять повел допрос комендант. — Вот он, — кивнул Грабинский на Ивана Неворотова, при этих словах вскочившего с бледным лицом.
— Врет, вор. не чистил я никого!.. — закричал он.
— Чистил… — устало проговорил Грабинский.
— Так ли было, отвечай? — обратился к Неворотову Глебовский.
— Каюсь, господин комендант, брата своего двоюродного Григория спасал, пьяным обычаем под письмом руку приложившего…
— За воровство ответишь! Покуда пиши… — Смахнув со лба пот, Иван Неворотов склонился над бумагой.
Кончив допрос Грабинского, комендант велел привести Василия Исецкого.
Исецкий держался спокойно, без тени страха, только слегка покосился на сидевшего в углу на соломе Петра Грабинского. Комендант начал допрос тем же суровым голосом правого человека, каким допрашивал Грабинского. Спросил, ходил ли он, Василий, по базару и называл ли государя при многих людях непрямым царем атихристом. Исецкий в расспросе заперся и сказал, что государя антихристом не называл.