Люди государевы
Бунаков приказал Тихону Хромому:
— Ступайте с казаками и заберите судно! Ежели холопы будут противиться, убрать их, хоть с боем!..
Но взять дощаник не удалось. Завидев на берегу казаков с факелами, холопы князя по команде Федьки Воронина подняли сходни и, оттолкнувшись веслами от причальной стенки пристани, поплыли вниз по течению Томи.
— Стой, падлы! — закричал Тихон Хромой.
— Кричи громче! Не слышим!.. — издевательски прокричал в ответ Федор Воронин, хотя отошли от берега всего саженей на двадцать.
— Стой, стрелять будем!
— Стреляй! Получишь ответку!
Тихон насыпал на полку пищали порох и выстрелил. Следом выстрелил Остафий Ляпа. Пули впились в борт дощаника. Через минуту на борту дощаника вспыхнули два желтых огонька, и над головами казаков просвистели пули. Все попадали на землю. Пока перезаряжали пищали, беглецы отплыли саженей на сто и почти скрылись в темноте.
Выстрелив в их сторону еще раз, Тихон зло сплюнул:
— Ушли, гады!..
А колокол звонил и звонил до полуночи, наполняя души людей тревогой.
Под утро, когда город успокоился, под прикрытием темноты незамеченный караульными город покинул холоп дьяка Ключарева, Андрей Викулин, увозя отписку дьяка о том, как его встретили в городе. В Нарыме копию отписки Викулин вручил воеводе Афанасию Самойловичу Нарбекову, а сам двинулся в Москву, где отдал отписку хозяина в Сибирский приказ в 13-й день января 7157 (1649) года.
Глава 16
Царь Алексей Михайлович проснулся в слезах. Эти слезы пришли из сна, который накатывал уже не в первый раз. Он видел себя будто со стороны: с иконой Спаса стоит он на Красном крыльце над толпой. Лица у черни злобные, речи гневливые: смели ему говорить, что ежели не выдаст Плещеева, Траханиотова и Морозова, то будет в Кремле большая кровь… По совету с боярами пришлось выдать Плещеева и Траханиотова. Но не успокоились бунтовщики, требовали выдачи Морозова. А Бориса Ивановича выдать для него, что отца родного на смерть послать! Со слезами умолял народ сохранить жизнь своему воспитателю… Целовал икону и крест в руках патриарха, что отстранит Бориса Ивановича от всех дел навсегда… Более трех месяцев миновало, а душа болит и нет ей покоя. Новолетие наступило без радости, ужель и весь год будет таков же безрадостный?
Синие глаза Алексея Михайловича потемнели. Уставясь недвижно в небо над постелью из червчатой камки, он еще малое время полежал, затем отдернул камчатую же драпировку, и свесил ноги. С лавки у изразцовой печи, расписанной цениной — синей травяной росписью, — вскочил постельничий Федор Ртищев и подошел к кровати.
— Как попивалось, государь?
— Опять бунт снился, Федя!.. Давай помолимся…
Они подошли к поклонному кресту в переднем углу спаленки, сотворили утреннюю молитву и направились из опочивальни по переходу в мыленку. Вечером прошлого дня царь в ней мылся и парился. В чанах вода была еще теплой. Подавалась вода по свинцовым трубам водовзводной машиной, построенной иноземцем Галовеем при батюшке Михаиле Федоровиче за два бочонка золота. Пол в мыленке тоже был свинцовым, дабы вода вниз не протекала, свинцовые доски пропаяны оловом…
Когда царь умылся, Федор Ртищев подал ему кипарисовый гребень и поднес к лицу ручное зеркало. Алексей Михайлович расчесал русые волосы, пух бородки и спросил:
— Как дела, Федя, по моим тайным наказам?
— Деньги твои, государь, стрельцам раздаются, и они под челобитной к тебе руки прикладывают, дабы вернуть Бориса Ивановича из монастыря… Да Патриарх же по четыре рубля дает. Скоро челобитную, государь, тебе подадут… По второму твоему повелению, государь, пищали и мушкеты в боярские дворы розданы для обережи от грабежей… Однако, узнав про то, многие из Москвы бегут, опасаясь ареста…
— Никите Ивановичу Одоевскому я говорил, чтоб он в Уложение записал беглых возвращать бессрочно… Как в Земском соборе работают?
— Шумят!.. — усмехнулся Ртищев. — Почитай, по каждой статье спорят, прежде чем в Уложение утвердить…
— Пускай шумят! Лишь бы от того для царства была польза…
— Как дела в Устюге Великом?
— Иван Григорьевич Ромодановский там сыск завершил, главных заводчиков июльского бунта повесил!..
— Эх, Федя, о делах без Бориса Ивановича поговорить не с кем! Яков Куденетович Бориса Ивановича не любит…. За все неустройства его винит!.. Тесть Илья Данилович только о своих каменных палатах думает, кои строит заместо сломанных деревянных!.. Один ты, Федя, мне верный друг!
— Государь! До конца дней своих буду служить тебе верой и правдой и радеть о благе твоего царства!.. — растроганно воскликнул Федор.
Вернулись в опочивальню. Федор помог государю одеться.
— Государь, есть у меня думка выписать из Киева монахов для обучения богослужебным книгам наших попов да единогласию на обедне… Что посему укажешь?
— Выписывай, выписывай, дело нужное! О том же радеют Стефан Вонифатьевич и архимандрит Никон…
— Едва не забыл: Алексей Никитович Трубецкой просит принять его по челобитным из Сибири от жителей Томского города…
— Пусть приходит сегодня перед обедом.
Глава Сибирского приказа боярин князь Алексей Никитович Трубецкой стоял без шапки в приемном покое и докладывал Алексею Михайловичу:
— В двадцатый день августа поданы из сибирского Томского города челобитные от служилых людей и от посадских, и от тягловых, и от ясашных на насильства и разорение от воеводы князя Осипа Ивановича Щербатого. С челобитными подана отписка воеводы Илейки Бунакова о том, что апреля в двенадцатый день всем миром Щербатому от места отказано и он сидит в своих хоромах, здесь же расспросные речи Гришки Подреза-Плещеева, который племянник покойному Левонтию Степановичу Плещееву, объявил великое государево слово на воеводу Щербатого… А через десять дней после сих челобитных пришла отписка от князя Щербатого с его верным холопом, где князь пишет, что в городе бунт и измена, что лучшие люди посажены в тюрьму, а дома их разграблены….
— Всё, как у нас, случилось!..
— Точно так, государь! Токмо убийства и пожаров там не было…
— Что думаешь по сему делу?
— Думаю, что о Щербатом правду пишут, слишком много под себя грести стал. Однако, государь, то у нас в обычай с давних пор на кормление воевод в города ставить, но, видать, воевода перегнул палку… Бунт же есть бунт, ныне Никита Иванович Одоевский в уложение не зря статью вводит, что, коли кто на воеводу посягнет, тот смертью казнен будет…. Томский же город, полагаю, озлоблять не следует, ежели другие города в Сибири, как у нас на Руси забунтуют, сладить будет трудно… Как то не раз бывало прежде, по твоему, государь, указу сменим обоих воевод в городе, народ и успокоится!..
— Ладно, готовь указы по челобитным. А сколько челобитчиков пришло?..
— Из Томского города сорок человек в челобитчиках…
— Челобитчиков не обижать, приветить ласкою, деньги в обратную дорогу приготовь да подарки… Когда указы подготовишь, приму человек десять и объявлю свою волю!..
Глава 17
Через седмицу после наступления Новолетия 7157 (1649) года в Томск вернулись посланные еще в мае в Тобольск на трёх дощаниках за хлебными припасами полсотни казаков. Уходили они под началом сына боярского Пересвета Тараканова, а вернулись под началом казака Ивана Чернояра. Как это случилось, Иван поведал Илье Бунакову с его «советниками» в съезжей избе.
Еще перед отправкой Федор Пущин наказал Чернояру приглядывать за Таракановым, ибо тот городскую челобитную не подписал, и Федор видел, как во двор к Тараканову заходили холопы Щербатого. Не зря опасался Федор Пущин. В 20-й день мая пришли они в Нарым. Нарымский воевода Афанасий Нарбеков встретил томичей неласково, приказал быть им в съезжей избе для следствия об их буйном поведении в Томском городе. Казаки дружно отказались, только Тараканов уговаривал пойти в съезжую и держать ответ. Чернояр в сердцах схватил его за грудки и почувствовал, что под кафтаном что-то есть. Содрали с Тараканова кафтан и нашли зашитые под подкладкой письма Щербатого тобольским воеводам, письма попа Сидора Лазарева и десятильника Корякова архиепископу Герасиму. Щербатый писал, что в городе бунт и измена и просил прислать силу, дабы оружьем подавить бунт. Поп Сидор и Коряков писали архиепископу, что томские жители забыли крестное целование и скопом и заговором воеводе, государем поставленному, от места отказали и лучших людей покидали в тюрьму…