Люди государевы
Накинув атласный камзол, воевода вышел в горницу. В свете свечей, стоявших на столе, разглядел окровавленное лицо десятильника.
— Спаси, Осип Иванович, от смутьянов дьяковых! — взмолился Коряков. — Дозволь переночевать у тебя!
— Что еще стряслось? — спросил Осип, предчувствуя, что может появиться еще один довод против изменников.
Коряков с обидой в голосе рассказал, что случилось в церкви и после молебна.
— Ночуй, места много! Изменники ответят перед государем! А ты о том, как дьяк государился, напиши сей же час! Вторушка, принеси чернил и бумаги. Ответят за всё! — зло ощерился Щербатый. — У меня две отписки государю написаны, тюремные сидельцы, лучшие градские люди, напишут тож! Дойдёт до государя наша правда! Дойдет! Может, ты отвезешь в Тобольск одну? Хотя нет… Отберут изменники! Хитрее отправлю, а ты пробирайся из городу да воеводе Салтыкову о наших делах поведай непременно…
Ранним утром, когда еще на востоке чуть посветлело небо, Коряков осторожно оставил воеводский двор, в тени заплотов прокрался к своему дому.
Глава 32
Мая во 2-й день во дворе новой приказной избы — доме Девятки Халдея — сгрудились вокруг конного казака Филиппа Едловского десятка два казаков и с интересом внимали ему.
— Стою я, стало быть, на карауле у Гришки Подреза, и кличет он меня с утра тихим голосом: Филька, грит, горячка у меня, помираю, исповедаться надо, зови, грит, духовника моего, благовещенского попа Бориса…
Из избы вышел дьяк Патрикеев с Васькой Мухосраном и подошли к казакам.
— Послал я за попом Бориской малого Тишки Хромого, а сомневаюсь: перед сном был здоров, как бык, а тут помирать собрался, — продолжил свой рассказ Филипп и быстро перекрестился двумя перстами. — Грешен, братцы, когда духовник его пришел, прикрыл я за ним дверь неплотно и навострил уши, нарушил тайну исповеди, прости, Господи! — еще раз перекрестился Филипп. — Кому не ведомо, каков Грищка грешник! Зазудело у меня, в чем он повинится?
Тут Едловский поперхнулся и закашлялся. Васька Мухосран нетерпеливо заторопил:
— Сказывай, сказывай дальше! Бог сей твой грех простит.
— Вот и говорю… Отпустил ему Бориска грехи за винопитие, за курение табун-травы, за то, что совратил Устьку Тельнову от живого мужа, а впослед спрашивает: не ложно ли он объявил государево дело на воеводу? Гришка ажно взвился: на Святом Писании, грит, подтверждаю великое государево слово на князя Осипа, а в чем то слово, объявлю токмо государю Алексею Михайловичу…
Дьяк Борис Патрикеев встрепенулся:
— О сем случае надо немедля доложить воеводе Илье Никитичу, ибо Осип велел своим людям слух пустить по городу, что извет на него, Осипа, бездельный и будто Подрез от него отказывается! А на смертном одре пред Богом врать не станешь! Идем к воеводе! — приказал он Едловскому.
Вместе с Патрикеевым и Едловским к Бунакову пошли Васька Мухосран и Семен Тарский.
Слушал Филиппа Бунаков, потупя взор и поглаживая русую бороду. Накануне вечером он приходил к Подрезу и велел ему разыграть историю с исповедью, на которой подтвердил бы извет. Гришка выторговал себе право принимать в доме гостей, просил и убрать караульных, клянясь не убежать, но Бунаков оставил его за приставом. Илья Никитич надеялся услышать от попа Бориса столь важное подтверждение об извете, но теперь сие не понадобилось.
Выслушав Едловского, Бунаков сказал:
— Весть твоя важная! О том немедля подам явку государю в дополнение к нашим городским челобитным.
— Сие верно! — сказал Патрикеев. — Да с Васькой Балахниным порешать надо, он десятильника Корякова к Осипу пропустил, будучи начальным караула у воеводского двора.
— Да он же, сволочь, Макарке Колмогору, ушнику Осипову, всячески потакал! — зло воскликнул Васька Мухосран.
— Коли против миру пошел, Ваську Балахнина в тюрьму к остальным изменникам! — приказал Бунаков.
— Сделаем, Илья Микитович, сделаем! Завтра же скрутим! — обрадованно заверил Васька. — Весь дом перевернем!
— Коли деньги найдете, несите сюда! Пойдут в суму посольства, что к государю отправим, ибо городская казна пуста, а на отправление деньги нужны немалые… — сказал Бунаков.
И потом обратился к денщику Семену Тарскому:
— Таможенного голову Митрофанова отпусти, дабы дело на таможне не замерло.
…Во дворе Василия Балахнина столпотворение. Вместе с Василием Мухосраном и Семеном Тарским исполнить волю воеводы Бунакова пришли казаки Филипп Петлин, Аггей Пономарев, Степка Володимирец, Прошка Аргунов, Иван Попадейкин да Митька Антипин. Они только что перетряхнули весь дом и спустились с высокого крыльца, подталкивая в спину хозяина. Каждый поживился чем мог: Семен Тарский накинул на себя лазоревую однорядку Балахнина, у Петлина на плече висела пара связанных между собой желтых сафьяновых сапог, Прошка Аргунов перекинул через левую руку дорогой опашень…
Из угла двора от заплота рвался с цепи огромный лохматый пес, захлебывался в лае, то и дело в хрипе роняя на землю пену. Нежданно его лай перекрыл женский вой и визг. С крыльца сбежала Анна, жена Балахнина:
— Люди, помогите!.. Грабельщики весь живот скрали! Спасите, Христа ради!..
Она подбежала к Антипину, вцепилась в шубку, которую тот держал в руках.
— Отдай мою шубу, тать!.. Не по твоей бабе сей дорогой наряд! Рожей не вышла!..
А шубка Митьке весьма поглянулась: шита волоченым золотом да серебром по зеленому атласу, по низу кружево пущено, ценой рублев тридцать пять, не менее…
Он отпихнул Анну так, что она упала на землю. Залилась слезами.
— Ладно, Анна, ступай домой, пусть подавятся!.. За все воздастся им по заслугам! — сказал Василий Балахнин и обратился к Мухосрану: — Васька, те моя шапка не жмет?
Василий тронул суконный вишневый вершок шапки с собольей опушкой и ухмыльнулся:
— Не жмет! Будто приросла!
— Гляди, как бы ее вместе с головой снимать не пришлось!
— Ты поменьше пасть разевай! А не то я тебе скорее кочан снесу!.. — схватился Васька за рукоять сабли. Потом зло сплюнул сквозь зубы и толкнул Балахнина в спину:
— Пошел к тюрьме!
Глава 33
5-й день мая был Днем ангела царевны Ирины Михайловны. По сему случаю в Троицкой соборной церкви иеромонах Киприан служил торжественный молебен во здравие царской семьи. На обедне были попы всех церквей: Воскресенской — Пантелеймон Львов, духовник Патрикеева, Богоявленской — Меркурий Леонтьев, духовник Бунакова да Сидор Лазарев, духовник Щербатого, Благовещенской — Борис Сидоров, духовник Подреза и Спасской — Ипат. Упаси бог, пропустить такую обедню, не уважить государя. Можно и явку по государеву делу получить, несмотря на чин. Потому Киприан сколько мог оттягивал начало божественной литургии, видя отсутствие первых начальных людей: воеводы Ильи Бунакова и дьяка Бориса Патрикеева.
Их отсутствие заметил не один Киприан. Слева от аналоя в окружении пяти караульных казаков стоял князь Щербатый и, крестясь, предвкушал, как он подаст явку на своих врагов. Накануне в своем доме он намеревался подать сию явку, коли его не допустят воздать молитву во здравие царевны и государя.
Однако с утра пришли в дом караульные и велели готовиться к обедне.
Накануне в съезжей избе казаки во главе с Бунаковым, Патрикеевым и Пущиным долго спорили, как быть с арестантами и воеводой-изменником.
В конце концов решили Петра Сабанского с товарищи оставить в тюрьме, а Щербатого за крепким караулом допустить к обедне.
— «Избранной Богом от идолослужительного рода на просвещение языков, богомудрей и преславней невесте Христовой Ирине, благодарственное и хвалебное пение воспоем ти молитвенницы твои, святая и многострадальная великомученице Ирино. Ты же, имуще дерзновение ко Господу, от всяких нас бед и скорбей свободида зовем ти: Радуйся, Ирина, невеста Христова преславная», — протяжно полупропел-полупрочитал Киприан акафист святой великомученице Ирине и стал готовиться к раздаче прихожанам праздничной чаши.