Люди государевы
С утра в горнице засели Бунаков с Патрикеевым и велели денщикам никого не пускать к ним до полудня: разбирали челобитные, кои государю надлежало отправить, иные листы правили и отдавали подьячему Захару Давыдову переписывать набело.
— Иван Микитович, — обратился к Бунакову Патрикеев, — мая первого дня у меня именины, окажи честь, будь к столу! Гостей много не зову, токмо самых близких и да из родни…
— Благодарю, Борис Исаакович, за приглашение! Приду непременно!
Скрипнула дверь, вошел денщик Бунакова, Семен Тарский. Бунаков сердито глянул на него, мол, велено же не тревожить.
— Иван Микитович, — торопливо забормотал Тарский, — тут холопы Щербатого пришли, Вторушка Савельев да Савка Григорьев, дело-де у них до вас наиважное!..
— Ладно, пусть войдут!
— Чё надо? — неласково встретил Бунаков вошедших.
Сжав двумя руками шапку, Савельев покосился на подьячего Давыдова и сказал:
— Весть у нас тайная, токмо тебе, Иван Микитович, скажем, касаемо государева слова на воеводу Иосипа Ивановича…
— Говорите! — приказал Бунаков. — Тут все свои! Осиповы же изменные дела и без вас ведомы…
— Повелел нам Иосип Иванович пустить по городу слухи, — заговорил Савва Григорьев, — будто извет Григорья Подреза столь бездельный, что он сам хочет в том повиниться в съезжей избе перед вами, начальными людьми, а после и перед всем миром. Мы же те великие слова сами слышавши, не желаем, дабы от неправды воеводской государево дело замерло, потому и пришли…
— Верно, что с миром тянете! — в задумчивости сказал Бунаков. — Всё не угомонится, дьявол!
— Иван Микитович, вы уж нас не выдавайте! Ежели он узнает, что к вам бегали, живота нас лишит!
— Не бойтесь, ступайте к хозяину вашему и скажите, что слух по городу, как он велел, пустили! Мы же постараемся, чтобы государево дело не замерло! А что еще против мира он измыслит зловредное, нас о том извещайте, и то вам зачтется… О сей новой козни воеводы государю непременно отпишу! По всему, боится князь правды, коли ложные слухи пускает.
— Вот чёртов сын, как бы не смутил народ, окаянный! — воскликнул Патрикеев, когда холопы Щербатого вышли. — Чё делать станем?
— Надобно, чтоб Подрез в слове остался, что перед миром явил! Есть одна задумка, сам князь подсказал….
— Какая задумка?
— Когда свершится, поймешь!.. Вечером Подреза проведаю…
Вновь вошел Семен Тарский:
— Тюремный дворский Татаринов с делом каким-то…
— Ладно, давай…
— Иван Микитович, Петрушка горододел просит слезно оковы снять, ибо тесны и ноги у него опухли… Без вашей воли не смею. Что о том прикажете?
— За то, как он руку приложил, слова всего мира воровскими обозвал, сидеть бы ему со всеми в железах! — сверкнул глазами Бунаков. — Однако ж дело городового строения стало, плотники-неотёсы без него ни тяп-ляп! А государев указ о городовом строении исполнить надо! Так, Борис Исакович?
Патрикеев согласно кивнул.
— Захар, — обратился Бунаков к подьячему Давыдову, — возьми кого-нибудь еще, ступайте с дворским, поучите горододела батожками да отпустите…
Оковы с Петра Терентьева Давыдову помог сбить на тюремном дворе холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов.
Едва вышли за ограду, как Гришка с ухмылкой сказал:
— Петруша, а мне Борис Исакович велел с тебя за работу плату взять!
— За какую работу?
— Железа-то с тебя кто снимал? Мы! Стало быть, плати нам за работу. Иначе отведем к съезжей, отведаешь кнута на козле! Так, Захар?
Давыдов согласно кивнул и добавил:
— Ты, падла, не повинился еще и не сказал, кто тебя научил мирские челобитные воровскими именовать!
— Я уже многажды сказывал, что ошибся, ибо грамоте плохо обучен, — устало проговорил Петр.
— За этаку ошибку бить надо шибко! — оскалился кривыми зубами Гришка. — Но мы тя бить не станем, коли оплатишь нам работу.
— Сколь хотите?
— За такое дело не мене ста рублей! — сказал Давыдов.
Терентьев в изумлении вскинул брови и воскликнул:
— Нет у меня столь денег! Сто рублей токмо воевода стребовал, так он власть!.. А ты, Захар, всего-то кум Бунакову!..
И тут же скривился, будто от зубной боли, поняв, что сболтнул лишнего.
— Ах ты, падла, — схватил его за бороду Захар, — изволочу, как собаку! Денег у него нет! А на городовое строение тебе сколь выделено? Оське, стало быть, из тех денег дал? Ныне же власть в городе поменялась! Али ты новую власть не признаёшь? Против мира прёшь!
— Признаю, ибо Илья и Борис Исакович тоже государем поставлены!
— А коли признаёшь, так давай деньги. Не себе требуем!.. — двинул кулаком Петру под ребро Гришка.
— Да нету же денег, все плотникам расписал! Хватит из меня жилы тянуть!
— Э-э, Григорий, видать, придется его обратно в железа обуть да кнутом поугощать! — протянул Захар. Наклонил Петра за бороду вниз и ударил коленом.
Терентьев охнул от боли и закричал:
— Ладно, ладно, дам денег… Токмо, Христом Богом клянусь, нету у меня ста рублей, помене дам!
— Не торгуйся! — ткнул его в бок Гришка.
— Истинно говорю, — перекрестился Пётр, — остаточек токмо есть… Хотел еще одного плотника нанять…
— Сколь, говори!
— Пятьдесят семь рублев…
— Ладно, пошли к тебе. С паршивой овцы хоть шерсти клок! Да гляди помалкивай! Вильнёшь кому языком — пожалеешь!
Петр Терентьев после бани сидел за столом и пил квас, укутав в волчью полсть распаренные опухшие ноги, когда к нему вошли конные казаки Лука Пичугин да Петр Путимцев, кои среди первых были взяты им в плотницкую артель.
Перекрестились с поклоном на иконы, поздоровались с хозяином.
— Слава богу, отпустили тебя, Петро, идоловы дети! Дело без тебя не идет! На венец лишь тарасные стены подняли, а как к башням подступиться — не ведаем! Как здравие твое? Придешь ли завтра к строению?
— Эх, Лучка, какое тут здравие! Едва не обезножел от тесных оков! Душа горит: ни за что мучили! А ежели по правде сказать, так их челобитья и есть воровские. Знать, рука моя по божьей воле сие слово вывела ненароком. Видано ли дело — на лучших государевых людей руку подымать!
— Так, так! — согласно закивали казаки.
— Тут еще псы Захарко Давыдов да Гришка Артамонов взятку вымучили из плотницких денег…
— Да ну-у?! — изумился Путимцев. — Ужель посмели себе вымогать?
— Чаю, и себя не обидят… Говорили, для дьяка Бориса да второго воеводы. Дьяк, боров, брюхо распоясал, мало еще нахапал! Все не подавится никак!
— Дак че нам делать? Воеводы дерутся, а у холопов лбы трещат! — сказал Лука.
— Я молчать не стану! Уже явку государю начерно написал на дьяка, как его люди деньги вымучивали, как не по моей вине строение нового острога стало!..
— Токмо как до государя дойти! Ежели подать Илье да Борису, они, пожалуй, на козле растянут за такую явку. А Иосип Иванович сам за караулом в доме сидит… — развел руками Путимцев.
— Петро, твои обиды обидные, за них воры ответят, придет время. Меня другая дума гложет: когда государь за смутьянов возьмется, то и нам достанется — ведь мы руки приложили под мирскими челобитными и расспросными речами Подреза, стало быть, тоже супротив государя пошли… — сказал Лука.
— Нас же Мухосран с изменниками заставил! — зло бросил Путимцев.
— О том в бумаге не написано! — усмехнулся Лука Пичугин.
— Так надо написать! Государю челобитную от нас троих написать! — встрепенулся Терентьев. — Ты, Лука, пограмотней меня будешь, возьми вон на полке над оконницей чернила и бумагу и пиши, поначалу, как полагается, краткий титул государя Алексея Михайловича, далее такого-де года, такого то дня мы, холопы твои такие-то, прикладывали руки свои к таким-то челобитным в неволю, страха ради быть убиенными во время великого смятения во всём войске…
— Опять же, каким путём мы сию челобитную до государя доведем? — спросил Путимцев.
— Мы ее отправлять не будем, а схороним у надежного человека, коий подтвердит, когда она писана и когда ему на сохранение отдана, — сказал Терентьев.