Люди государевы

— Где бумаги? — дойдя до дна сундука, схватил Логин хозяйку за волосы.
— Не ведаю, какие бумаги ищешь!..
— Всё ты ведаешь, сучка!
Он подошел к кровати, скинул на пол подушки, достал подголовник, поднял крышку и вытащил из левого отделения сверток бумажных листков, перевязанных шерстяной ниткой. Сорвал нитку и стал просматривать листки на столе у свечей.
— Вот она! — радостно воскликнул он, поднося лист ближе к горящим свечам. Это была его, Логина Сургуцкого, заемная кабала на пятнадцать рублей, почитай, закабалил Родька на два годовых жалованья. Теперь пусть попробует возвернуть! Он сунул бумагу за пазуху. Туда же отправил горсть перстней и колец с каменьями, извлеченных со дна подголовника.
— Логин, это что за бумаги? — спросил Кузьма Мухосран.
— Кабалы займовые, — ответил Сургуцкой, рассматривая остальные листы. — А вот и крепости кабальные на двух людей… А ведь холопить и крепостить людей в Сибири не велено. И за то ответит пред государем!
— Холопов сих тесть Родиону подарил! — подала голос Степанида, промокая рукавом кофты кровь под носом.
— До тестя доберемся!
— Логин, я ведь тоже Родьке писал заемную кабалу на три рубля, нет ли ее тут? — спросил Кузьма.
— Щас гляну, вот на енисейких казаков кабалы, вот на кузнецких да кетцких… А вот и твоя!
— Так-то вернее! — удовлетворенно потер он руки.
Покинули казаки дом Качалова далеко за полночь. Никто без добычи не остался.
На следующий, апреля четырнадцатый, день на площади перед церковью Богоявления с самого утра кипел сход, на коем верховодили Федор Пущин, Иван Володимирец, Васька Мухосран с братьями Кузьмой и Данилой. Узнав от Логина Сургуцкого, что Качалов объявил слово и дело на поставленного миром воеводу Бунакова и дьяка Патрикеева, Васька в ярости закричал:
— Не надлежит слово сие принимать от изменника! Ложно объявил!..
— Доносчику первый кнут! На козле растянем, все вызнаем и чего для ложно на нас клепал, и слово на воеводу объявлял, — сказал Федор Пущин. — А где Родька-то сам?
— За приставом у Ивана Тарского, — ответил Сургуцкой. — Да вон Иван уж привез его за бедрами на коне! — махнул он рукой в сторону подъезжавшего верхом к площади Ивана Тарского.
Васька Мухосран сдернул с коня связанного Родиона Качалова и схватил за бороду:
— Подписывай повинную, что ложно поклепал на Федора Пущина и других!
— Ни на кого я не клепал! Подписал токмо челобитье!
— Вот токмо и повинную подписывай, что та челобитная ложная! — передразнил его Васька.
— То мне не ведомо, и виниться мне не в чем… Я великое царственное слово объявляю на Бунакова да Патрикеева!
— Миром порешено на воеводу великое царственное слово не принимать, покуда не будет указу от государя по Осиповой измене. А повинную подписывай!
— Не стану!..
— Кнутобой, — крикнул Пущин Степану Паламошному, — поработай как следует!
Родиона Качалова растянули на козле, и Паламошный с оттяжкой стал бить Родиона кнутом. На пятидесятом ударе тот взмолился:
— Хватит!.. Подпишу повинную!
— Сразу бы так! — ухмыльнулся Федор Пущин и сказал Ивану Тарскому: — Отвези его в новую съезжую, пусть воевода с дьяком решат, что с ним делать.
Илья Бунаков долго не раздумывал. Ткнул несколько раз кулаком Родиону в зубы и приказал денщику Семену Тарскому, брату Ивана:
— Отведите его на трюмный двор, чтоб хайло поганое не разевал! Глядишь, там поумнеет! Верно, Борис Исакович? — повернулся он к Патрикееву.
Тот согласно кивнул головой.
  
Глава 27
 
— В нашем дому прибыло! — осклабился в ехидной усмешке тюремный сиделец Степан Солдат, подойдя к Родиону Качалову, которого впихнули в заполненную арестантами тюремную избу. — Сидельцы, сколь с него влазного возьмем?
Он хлопнул Качалова по спине, тот поморщился от боли и выругался.
— Отвали! — отпихнул Солдата Васька Былин. — Вишь, человеку плохо. Родион, присядь на лавку. И тебя взяли…
Качалов огляделся, привыкая к полумраку, и мрачно сказал:
— Взяли…
 
— Что там бунтовщики творят? — спросил Петр Сабанский.
— В городе измена полная… С меня на козле повинную вымучили, что ложно в доношении на Гришку Подреза руку приложил… Двор мой разграбили…
Голос Качалова задрожал от обиды, вздохнув, он продолжил:
— При детишках женишку мою и свояченицу непотребным лаем лаяли, опозорили… Монисты с вороту сорвали, монисты серебряные по шесть рублей… Колты их да мою шапку черевчатую с собольим исподом да золотой нашивкой увели… Кресты нательные серебряные же сорвали, даже и у работницы… Сорок рублей с полтиною денег было, все взяли…. Заёмные кабалы на сорок же рублей Логин Сургуцкой покрал….
— Вот гады! Они ведь и наши дворы пограбят!.. — воскликнул Дмитрий Белкин.
А Качалов продолжал жаловаться:
— Две трубы полотна доброго по пятьдесят аршин на девять рублев унесли… Перстень и крест золоченый с меня содрали… Да он же, Логин Сургуцкой, с товарищами живот тестя моего, Андрея Глазунова, взяли ноне поутру…
— А что поделаешь, сила-то у них! — вздохнул тяжело Иван Москвитин.
— Сила у государя! — возразил Сабанский. — Ему об измене отписать надобно! Ты, Иван, до Охотного моря первый путь проложил, а Федька Пущин рядом, на Бии и Катуни, острог не поставил!.. Так кто государю более услужил?..
— Как тут отпишешь: ни чернил, ни бумаги! — сказал с сожалением Москвитин. — Васька Ергольский караульным приказал настрого все передачи от родичей обыскивать. Вон сегодня мой каравай весь искрошили… Как тут весточку за город передашь! Да и кто отвезет?..
— С воеводой, Осипом Иванычем, совет держать надобно! Он челобитную государю отправит, у него везде свои люди есть, — предложил Дмитрий Белкин.
— Да Осип Иванович сам, почитай, под арестом в доме своем. Там караульных не мене, нежели здесь вкруг тюрьмы! — грустно махнул рукой Качалов. — Токмо холопов за водой выпускают…
Все замолчали, понурив головы.
Васька Былин подошел к Сабанскому и зашептал на ухо:
— Через холопов-то и можно с воеводой списаться иль изустно связь держать!
— Так-то так, токмо каким путем на холопов выйти? — почесав бороду, спросил Сабанский.
— Другого пути не ведаю, как чрез караульных…
— Кто ж согласится! Убоятся изменников.
— Деньги любой страх развеют… Караульные у заплота меняются часто, а вот поговорил бы ты с Трифоном Татариновым, он ведь кум тебе.
— Тришка?! Не согласится — трусоват мужик. Однако и до денег весьма жаден… Подойду к нему, попытка — не пытка!
Тюремный дворский Трифон Татаринов сидел на лавке, навалившись спиной на острожную стену, и наблюдал, как арестанты рыли яму для отхожего места. Одного отхода не стало хватать на всех. По утрам сидельцы стояли в очередь, дабы справить нужду, иные, не утерпев, опрастывались в углу острога. Дабы весь двор не загадили сидельцы, и велел Трифон поставить рядом с прежним отходом новый.
Апрельское солнце порядком припекало, Трифон расстегнул кафтан, вышел за стену к караульным, напился из кадушки воды и опять вернулся на лавку.
К нему подошел Петр Сабанский.
— Дозволь присесть, кум.
— Садись, жалко, что ль!
— Трифон, а ты за свой живот не боишься? — с цепким прищуром неожиданно спросил Сабанский.
— А что мне бояться, я против мира и новой власти не иду, — мрачно ответил Татаринов.
— Ты не токмо не идешь против бунтовщиков, ты им служишь! А ты мыслишкой-то пораскинь, куманек, чем для тебя сие может кончиться!
— Мое дело телячье… Я свою службу несу! А то, что вы наверху перецапались, меня не касаемо.
— Ишо как касаемо! Ты ведь государю Алексею Михайловичу присягал? Присягал! А идешь с изменниками заодно. Сия власть изменная, а посему временная! Все бунтовщикам пред государем ответ держать придется!
— Че те надо, че ты ко мне прилип!
— Я те по-родственному советую: держись от бунтовщиков подальше!