Люди государевы

Впрочем, главная стряпня, посиделки да празднество до петухов в доме Федора Пущина уже миновали. Хоть и немного было гостей, лишь близкая родня: брат Григорий с женой да зять Иван Павлов, а добро встретили Новолетие! Еще до того, как в полночь ударила на стене пушка, не раз поднимали чарки за прошедшее лето. А после полуночи каждый пил, сколь душа принимает, за Новое лето, желая друг другу здоровья и богатства!
Хоть и немало было выпито, а расходились по домам на твердых ногах. С хорошего стола в грязь не упасть!.. Зять Иван, обнимая Пущина, напомнил в который раз:
— Федор Иваныч, ты на коня внука-то сажать приходи! Без тебя не начнем.
— Приду, приду! Сделаем из внука казака!
Подремав часа три, Федор с женой засобирались на заутреню. Он надел кафтан камчатый лазоревый, поверх азям английского сукна «гвоздышного цвета», шапку с багрецовым вершком с золотой нашивкой да собольим исподом, сапоги сафьяновые. Опоясался кушаком с ножом в серебряных ножнах. Жена нарядилась в телогрею зеленую с золотыми да серебряными нашивками, на голове волосник с серебром пряденым, на ногах желтые женские сапожки…
У Троицкой соборной церкви было многолюдно. Черный поп Киприан готовился служить молебен согласно «Потребника мирского», в коем еще семь лет тому назад патриарх Филарет определил чин препровождения лету именуемому також «начало индикта, еже есть новое лето».
У вынесенного аналоя стояли лучшие люди Томского города: воеводы Щербатый с Бунаковым до дьяком Патрикеевым, сыны боярские и подьячие. Празднично разодетые казаки грудились перед аналоем. Федор Пущин невольно отметил, как ближе к Щербатому жмутся его прихлебатели да приятели: Петр Сабанский, Васька Былин, Васька Старков, братья Копыловы, Лучка Тупальский да Ванька Петров!.. Сам он, перекрестившись на деревянный храм, поздоровался со всеми и встал со стороны Бунакова и Патрикеева. После именин у дьяка он со Щербатым, кроме как по делам службы, не общался. И с каждым днем чувствовал, как обида на воеводу не проходит, а напротив, растет… Да кто он такой! Приперся с Руси на все готовенькое, а он, Федор, ранен не единожды, иноверцев усмиряя, как и многие другие лучшие люди. А ныне все ему уступить!..
Между тем Киприан совершал молебствие с водоосвящением и, встав напротив воевод, возгласил:
— В нынешний и настоящий день праздника начало индикту, сиречь нового лета, соборне молим всемилостивейшего, и всещедрого, и человеколюбивого, в Троице славимого Бога и Пречистую Его Матерь, и всех святых Божиих церквей о государеве многолетнем здравии, Богом венчанного, и благочестивого и христолюбивого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, и о боярах, и о христолюбивом воинстве, дабы в Троице славимый Господь Бог наш даровал великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси многая лета!
— Многая ле-ета! — раскатистым эхом отозвалась площадь.
— …Дабы даровал Господь Бог нашему государю великому и христолюбивому воинству свыше победу и крепость, и храбрость, и одоление на все видимые и невидимые враги и возвысил бы его царскую десницу над бессерменством, и над латинством, и над всеми иноплеменными языки, иже бранем хотящая, даровал бы победу и крепость воеводам сибирским, томскому воинству и воеводе князю Иосипу Ивановичу…
При этих словах Щербатый важно вскинул голову, оглядывая толпу, а Федор Пущин неприязненно подумал о Киприане: «Не по чину чествует воеводу, с государем равняет…»
Однако завершил молебствие Киприан возгласом:
— Да здравствует великий государь в нынешний год и в предбудущие многие лета и вовеки!
После крестоцелования и водоосвящения из храма вынесли икону Симеона Столпника и двинулись крестным ходом с Воскресенской горы к мосту через Ушайку и затем по прибрежной улице к Благовещенской церкви, далее миновали Уржатку и повернули обратно к Воскресенской горе.
После крестного хода многие разошлись по домам, но немало казаков и посадских от Троицкого собора направились тут же к съезжей избе. Федор Пущин велел жене идти к зятю, а сам пошел к съезжей.
 
По обычаю первый день новолетия был срочным днем для внесения пошлин, податей и долгов. Москве подражая, воевода Щербатый сделал и в Томском городе сей день судебным днем. Уже подьячий судебного стола Василий Чебучаков разложил на столе перед избой челобитные и жалобы должников, дабы озвучить их перед воеводой. А тот бы решил, что делать.
Осип Щербатый воссел на стул с подлокотниками, обитыми рытым бархатом, и дал знак Чебучакову. Тот возгласил:
— Васька Мухосран, подходи!
Из толпы вышел плечистый рыжебородый казак и недовольно сказал:
— Васька Сапожник я!
— Неча на прозванье пенять, коль на роже написано! — захохотал Щербатый.
В толпе ему подхихикнули, но Васька зло крикнул:
— Сапожник я!
Все лицо его было усыпано черными точками. Сколько ни выдавливал Васька восковых червячков с черной головкой, а все не убывало. Тем же страдали его старший брат Кузьма и младший, Данила. Отсюда и обидное прозвище. Были братья конными казаками, но каждый в городе знал, что лучше их сапоги никто не стачает.
— Васька задолжал за промыслы три соболя в казну и подал челобитье, дабы сию недодачу простить! — объявил Чебучаков.
— И за ради чего, Мухосран, мы сие прощать должны? — ехидно спросил Щербатый.
— А того ради, что тех соболей ты у меня, Оська, забрал себе, а они для казны были припасены! — крикнул Васька.
— Те соболя ты мне должен был за то, что на моих промыслах промышлял! Со своей рожей сидел бы под рогожей!
— До тебя те промыслы ничьи были, а ты присвоил, дабы кису свою набивать! Ведаешь ведь, тот промысел пустой был, ни одного соболя не взяли, а ты почему доправил?
— Ты на моих промыслах был, сучонок, соболя потому и взяты! Нет соболей, плати деньгами рубль с полтиною! Недоимок в казну быть недолжно! — зло отрезал Щербатый.
— Я те где деньги возьму! — взвился Васька. — Жалованье мое семь рублей в год, а за прошлый год ты жалованье задержал! Я как семью кормить должон, бл…дин ты сын?
В толпе послышались сочувствующие возгласы: «Верно говорит!» Но Щербатый вскочил, грозно окинул толпу взглядом и приказал:
— От тебя только видим кнут да хомут, уд собачий ты, а не человек! Волю те дай так всех бы нас похолопил, падла! Ниче, я до государя дойду, но тебя здесь не будет!
Еще Васька грозился, а ему уже крутили руки воеводские денщики и волокли к козлу, возле которого стоял с кнутом Степан Паламошный.
Федор Пущин не стал дожидаться окончания битья. Оно, конечно, за казной следить надо, но воевода палку перегибал. Сам живи и другим давай! Благо Сибирь велика…
Во дворе зятя Ивана Павлова все уже было готово к обряду пострига его четырехмесячного сына. Стоял оседланный конь. У крыльца расстелен ковер. Крестный отец Григорий Пущин с женой в праздничных одеждах тоже были во дворе. Тут же крестная мать, соседка Павловых, Аленка Петлина. Дочь Федора Пущина, Мария, стояла с сыном на руках на крыльце, увидев отца, воскликнула радостно: «Батя!» и вручила ему внука. Прочитали благодарственную молитву Спасу и Симеону Столпнику, Иван Павлов подал ножницы Григорию, тот осторожно выстриг у младенца на голове маленькое гуменцо и подал светлые пряди волос матери. Мария спрятала их в заранее приготовленную ладанку. Иван подвел коня к ковру, на котором стояли кум с кумой, держа на руках младенца. Григорий передал Ивану сына:
— Принимай, Иван, своего богатыря, сажай на коня, пусть он станет истинным казаком да поднимется, как дед его, Федор Иванович, до сына боярского аль до атамана!..
Иван поклонился, принимая сына, затем осторожно посадил его на коня и, придерживая руками, пошел рядом с конем, которого вел по двору под уздцы Григорий. Федор Пущин радостно воскликнул:
— Казак внучек, истинно казак! Дарю ему коня калмыцкого!
Григорий подвел коня к крыльцу, принял от Ивана крестника, передал его матери: