Мир за мир (СИ)
— Борис… А ты не скажешь, Оля меня любила?
— Любит! Потому и просила отпустить, чтобы вы расстались любимыми и не топили потихоньку любовь в тухлятине. Марина, что ты ухмыляешься? Между прочим, могла бы и позвонить!
— Зачем? Чтобы соседи потом трепались, что у Лёхи девка новая, а он себя предателем чувствовал и оправдывался? — появившаяся непонятно откуда Ледяная Дева присела на край дивана и взяла со стола пустой стакан. — Ну ты и спишь, прямо как медведь в берлоге. Мы тебя тащим-тащим по лестнице, а ты всё спишь.
— Да я уж догадался, как всё было. Машину ты сюда пригнала?
— Ага. Так что вы с Борисом решили?
— В смысле?
— Блин. В смысле — что с тобой дальше делать. И что делать с этими, — «Марина» развернула листок из блокнота. — Сержант Кресов Виталий Андреевич[17], в настоящее время прапорщик. Дёшево совесть продал, а? Даже офицерского звания до сих пор не получил! Совершил убийство по приказу своего непосредственного начальника, лейтенанта Семихина Игоря Юрьевича, в настоящее время майора. Ну и?
— А адрес?
— Адреса пока не скажу. И подробностей тоже. А то ты напьёшься и попрёшь на этого Семихина с голыми руками, а он профессиональный каратель, убьёт не задумываясь и ещё медаль очередную получит. Могу только сказать, что оба москвичи.
— Так что ты предлагаешь? — взмолился совершенно опустошённый Алексей. — Адрес я и сам выяснить смогу. И ствол достану.
— И всё? Вот ползёт такая гнида, вдруг бах — и пуля в башке. Так и подохнет довольный. За одиннадцать лет твоих страданий? Это если ты ещё попадёшь как следует.
— Он разрушил мой мир. Он отнял мою любовь. Я… я убью его жену… — бормотал Алексей, не поднимая взгляда.
— Беда с вами, романтичными юношами! — вклинился Страж Вихрей. — Ты бы ещё сказал — тёщу грохнешь. Ну какая там любовь? Семихин вообще не женат и не любит никого, он только задержанных баб раскладывает и в шлюх на халяву спускает. А Кресов со своей супругой восемнадцать лет существует, все помидоры завяли! Думаешь, если у тебя любовь была смыслом жизни, то у всех так?
— Всё равно! Око за око, зуб за зуб… и мир за мир!
— Ты сказал. Именно «мир за мир». А где у них кощеевы яйца…
— Это я тоже знаю, — подхватила Ледяная Дева. — Только с Лёхой что делать?
— А вот это знаю уже я, — Страж Вихрей, приобняв Алексея за плечи, посмотрел ему в глаза. — Беги! Отпусти свою память, не надо её стирать. И не пытайся любить чужой любовью. Твой путь только начинается. Слышишь? Беги!
* * *
Жизнь представлялась Даше Кресовой сплошными зарослями крапивы.
Из-за отца.
Конечно, институт заложничества освящён вековой традицией, но от этого Даше было не легче. Взгляды на улице, полные бессильной и не очень ненависти, преследовали её лет с шести-семи, когда она шла по улице с папой и папа был в форме. И тогда же исчез папин друг, весёлый дядя Андрей, по которому девочка сильно скучала и на вопросы о котором родители отвечали уклончиво. Маленькая Даша ещё не понимала, что эти взгляды предназначены вовсе не ей и что не от хорошей жизни отец постоянно ходит в форме.
Семилетних одноклассников родители подпускали к ней неохотно: «У Даши отец милиционер, она с тобой подерётся, а нас посадят! И смотри не брякни при Даше, о чём папа вчера на кухне рассказывал!» Десятилетние — дали ей погоняло «Ментовна» и демонстративно распевали «Зондеркоманда молодости нашей». Тринадцатилетние — изводили вопросами на тему того, какие пытки применяют в милиции. Шестнадцатилетние — просто не принимали её в компанию: скажет ещё сдуру папочке, что Артём на байке без прав гоняет, а у Катяры частенько косяк в сумке… Правда, откровенную травлю они прекратили — в десятом классе к ним зарулил парень какой-то кавказской национальности, который в первую же неделю обозвал Дашу «омоновской подстилкой». После этого все начали чморить уже его — при всей неприязни к ментам, демонстративно хамящих чучмеков ненавидят куда сильнее.
Возможно, с ней и начали бы искать дружбы, будь она дочерью гаишника или следователя, но чем может быть полезен омоновец? «Бить, бить, бить, на допросах пытать», как кто-то из сталинских наркомов выражался в резолюциях? Так это дело нехитрое, это люди и сами могут. А вот помочь человеку — именно как мент — омоновец при всём желании не сможет, ни легально, ни нелегально. Нет у него таких полномочий. Только бить.
Даша плакала. Даша дралась. Даша жаловалась папе. Папа был человеком толстокожим и отмахивался — бить его Дашку никто не бил, а злые слова — подумаешь!.. Даша ненавидела одноклассников за их несправедливость — её папочка не дерётся и даже почти не пьёт, за что же его честят убийцей? Как-то раз она прямо спросила отца об этом, получив в ответ гневную отповедь и после этого немного успокоившись: на дом «работу» Виталий Андреевич не брал, а о том, что он делает на службе, Даша настолько остро не хотела думать, что умудрялась временами даже забывать, где именно работает папа.
А Виталий Андреевич, при всей своей простоте и толстокожести, боялся. Он бы не признался в этом никому, и прежде всего самому себе, но — боялся. Боялся, что «что-то случится» с его женой и дочерью, хоть и не испытывал к ним особой нежности. Кому, как не омоновцу, знать, сколько отморозков — в погонах и без — пасётся на московских улицах? Для Даши он ввёл строжайший комендантский час, недвусмысленно заявив, что так будет всегда, и пусть дочь не надеется на восемнадцатилетие — хоть два раза по восемнадцать, а домой чтобы к восьми и ни минутой позже! И никакого телевизора, там сплошной р-разврат! Правда, побочного результата такой фельдфебельщины он предвидеть не мог — лишённая и компании, и свободы дочь милицейского прапорщика и кассирши из супермаркета, которой было нечего делать, кроме как заниматься, неожиданно поступила в университет. У отца хватило ума не препятствовать ей в этом, но с тех пор он чувствовал какую-то раздражающую неуверенность и стал, находясь «при исполнении», часто орать на окарауливаемую популяцию. Подчинённым тоже доставалось.
Но куда сильнее он боялся тюрьмы. Этот страх был, пожалуй, надуманным, но оттого и самым неприятным. Давно уже похоронена убитая им девушка, закрыто уголовное дело, уничтожены вещественные доказательства, да и виноват формально не он, а отдавший приказ Семихин. Семихина Кресов тоже боялся, простым мужицким разумом чувствуя в командире что-то запредельное. Тогда, над телом Ольги (паспорт у неё был, и они не стали его уничтожать), когда Виталий заикнулся о рапорте, лейтенант холодно сказал: «А я здесь при чём? Это ты зачем-то стрелять начал. Пуля из твоего автомата, свидетелей нет, и хрен докажешь, что я приказывал. Потому что мне совершенно не было смысла её убивать. Понял?» Смысла действительно не было, поэтому Виталий был очень благодарен командиру, который предложил подбросить труп к телевышке. Дело, конечно, замяли, но Семихин прозрачно намекнул, что «ничего тебе не будет, пока ты выполняешь мои приказы». В те дни его командир набрал таким образом целую личную гвардию — кроме Виталия, подставились Шурик и Володя, а Гену и подставлять не надо было, он сам рвался. Был ещё Андрей, но тот сообразил потребовать письменный приказ, благо обстановка была спокойная. Андрея с тех пор Кресов видел лишь пару раз, и говорил бывший друг с ним скомканно: да, комиссовали по состоянию здоровья… да, работает инкассатором… да, Дашу он помнит, передай ей привет. Потом Володя погиб в Чечне, а Шурик, видимо, запомнил только «ничего тебе не будет» и пропустил мимо ушей «пока ты выполняешь мои приказы», потому что устроил по собственной инициативе пьяный погром в кабаке, набив при этом морду не кому-нибудь, а гаишному полковнику. Шурик теперь со своим волчьим билетом автостоянку сторожит и спивается потихоньку — только Виталий с Геной и остались в команде Семихина. Плюс молодёжь какая-то, но это пока не в счёт.
— Даша, ты? — прилёгший перед телевизором Виталий Андреевич наконец-то дождался стука каблучков в прихожей.