Горький вкус любви

— При встрече нужно говорить «Ассаламу алейкум», — заявил я ему, вдыхая аромат, исходящий от его рук и фартука.
Мое замечание заставило его повнимательнее приглядеться ко мне.
— Твой тоб, — сказал он, пораженный. — Он короткий. Ты в мутавве! Не верю собственным глазам. Что случилось? — спросил он.
Я пожал плечами.
— Уходи, — сказал он, обрывая разговор. — И не попадайся больше мне на глаза.
В тот же вечер я вынул из портфеля нашего курьера очередное послание Фьоры. Однако у меня не было возможности немедленно отправиться домой, чтобы прочитать его, потому что имам попросил меня задержаться и проводить его в мечеть.
— Сегодня я должен произнести очень важную речь, — сказал он.
Я знал, что его беспокоит. Днем ранее к нему приходил шейх, работающий в самом большом суде Джидды, и сказал примерно следующее:
— Женщины, о благословенный имам, становятся непокорными. Они находят всё новые способы, чтобы заманить наших юношей в сети зла. Несколько дней назад, да простит меня Аллах за то, что говорю это перед моими благословенными братьями, женщина из Аль-Нузлы открыла лицо посреди улицы — лицо в пудре и краске — Хамиду и подмигнула ему. Но Аллах был с нами, потому что проклятое создание не знало, кто такой Хамид. Хотя иметь длинную бороду — это сунна, его борода не растет, но в данном случае это благословение Аллаха. Прошу вас, о имам, напомните нашей молодежи, как избегать женских уловок, расскажите им еще раз, что безнравственная женщина приведет в ад.
— А теперь можешь остаться здесь, только сиди тихо, пока я готовлюсь к проповеди, — приказал мне имам, усаживаясь на ковер на полу.
Я разглядывал его, пока он пребывал в глубокой задумчивости. Я знал, что он собирается произнести лекцию о том, что мальчикам следует остерегаться аморального поведения женщин. Но для одного мальчика — меня — его предупреждения слишком запоздали. Если бы только имам знал, что за гордый любовник сидит рядом с ним в его же гостиной, думал я с самодовольной улыбкой.
Когда я провожал имама до мечети, он яростно пыхтел. Я как будто выводил бешеного быка на арену. По пути мне удалось взглянуть на дом Фьоры. Я так и не знал, на каком этаже она живет, но надеялся, что где-то высоко. Мне не хотелось, чтобы она слышала гневную речь имама, которую будут транслировать на всю округу. Мне на ум пришли слова Джасима о проповедях имама: «Можно спрятаться от дождя, встав под дерево, и можно схорониться от бури за стенами дома, где ты будешь в безопасности, но голос этого имама так силен, что его нравоучения найдут тебя везде, где бы ты ни укрывался».
Я сидел в первом ряду. Краем глаза я заметил Басиля, который жег меня яростным взглядом. Увидев, что я смотрю на него, он стиснул челюсти и отвернулся.
Имам начал проповедь:
— О, братья-мусульмане! Моя душа сегодня плачет. Мое сердце болит, мои уши отказываются слышать невероятное. Как, спрашиваю я себя, народ пророка дошел до такой нищеты души и ума? Как, спрашиваю я себя, люди, которых Аллах привел на путь истинный, опустились столь низко? Вы спите, а ваши дочери и жены ходят по улицам, открывая лица и охотясь за мальчиками, желая распространить свои болезни на будущие поколения, желая завлечь наших мужчин в пучину отвратительного греха. Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то правили железной рукой от востока до запада? Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то были глазами, ушами, сердцем и душой своих семей?
Слушая проповедь, я чувствовал на себе горящий взор Басиля. Стоило мне повернуть в его сторону голову, как он начинал кривить губы в издевательской ухмылке.
 4 
Во вторник я узнал о том, как отнеслась Фьора к проповеди имама об опасных женских кознях. Проглядеть ее письмо мельком мне удалось еще в доме имама, закрывшись в туалете, но как следует я его прочитал вечером, добравшись до дома.
 
Я начал читать, зная, что всего в сотне метров от меня находится квартира Фьоры, где она в этот момент, скорее всего, делает уроки. Как было бы здорово заполучить себе такого волшебного посланника, который сумел бы проникнуть в ее дом, тайком подняться по лестнице, на цыпочках пробраться через мужскую половину, скользнуть в женскую, а оттуда — в ее комнату, медленно влезть на ее стол и забрать ее голос! И потом помчался бы что есть мочи обратно, быстрее, чем все мужчины в этом городе, и отдал бы этот голос мне.
Хабиби, вчера я слышала речь имама. Забавно, он утверждает, будто проблемы нашего общества коренятся в излишней свободе, данной женщинам. Если бы у меня была свобода, я бы прямо сейчас пришла к тебе в комнату и сказала бы все эти слова вслух, лично, а не в письме. И между нами состоялся бы настоящий разговор, а не такой, когда ответа приходится ждать день или два, а то и дольше.
Неужели имам забыл, что Мухаммед, до того как стал пророком, работал на Хадиджу бинт Хувайлид, которая занималась торговлей? Разве не она взяла его под крыло, когда ему было всего двадцать два года, разве не она научила его тонкостям торгового дела? Как он смеет говорить, что женщины не могут работать, потому что они ни на что не способны? Или он не помнит, что Хадиджа была одной из самых успешных дельцов в те дни — в дни, когда ее племя закапывало младенцев живьем, если они не были мальчиками? Разве не добилась она успеха во времена, когда торговые пути от Мекки до Сирии находились под контролем жестоких бандитов, когда торговцам приходилось преодолевать горы и болота, когда путешествия были опасны и трудны даже для самых крепких мужчин? Как он мог забыть, что пророк Мухаммед сам всегда говорил о том, как Хадиджа помогла ему деньгами? Она не только стала первой, кого он обратил в свою веру, но и отдала свое состояние на благо распространения ислама. Это ее деньги помогали пророку Мухаммеду освобождать рабов, выручать своих соратников, когда те разорялись. Это ее богатства раздавал пророк своим последователям, когда им пришлось перебираться из Мекки в Медину. Неужели он забыл обо всем этом?
И как он может говорить, будто женщины не могут быть правителями, потому что они эмоционально слабы и потому что у них бывают кровотечения? Если бы он мог видеть, то взобрался бы на минарет своей мечети и посмотрел через Красное море на Африку, где во многих странах правят королевы. И их государства процветают. Если бы кто-то почитал ему книги по истории таких стран, то он узнал бы о царице Савской, Клеопатре, Нефертити, о древнем нубийском государстве, где несколько цариц правили гораздо дольше, чем он живет на свете.
Хабиби, пожалуйста, прости меня за гневный тон, но я надеюсь на твое понимание. Даже Хадиджа, да благословит Аллах ее душу, которая жила тысячу лет назад, имела больше прав, чем мы, девушки, живущие в двадцатом веке.
Но вернемся к тебе. Ты рассказал, что ты — сын женщины. И теперь, когда я буду думать о тебе, когда я буду произносить у себя в комнате твое имя, я скажу: «Насер Рахима». Я буду с гордостью говорить: это детеныш вон той львицы.
Ты расскажешь мне о своей матери и о том, как вы жили? Какой она была? И что это за загадочный человек, твой отец Одеколон?
Завтра, когда ты придешь за имамом, протяни руку чуть дальше за дверь — там ее будет ждать моя рука. Я хочу прикоснуться к тебе, чтобы, возвращаясь в наши разделенные миры, мы могли взять с собой частичку друг друга. С поцелуями, твоя разгневанная Фьора.
 5 
В среду после обеда ворота открылись, и я приблизился к узкому входу. Из-за двери я увидел, как ко мне тянется девичья рука в перчатке, сжимая трость имама. Я подошел, чтобы взять трость. Наши руки соприкоснулись. Я замер.
Ее пальцы на секунду прижались к тыльной стороне моей ладони. Я закрыл глаза. Она сжала мою руку и затем погладила ее кончиками пальцев, раз, другой, третий. Перчатка была на ошупь теплой и бархатистой, те места, к которым она прикасалась, потом горели, словно нагретые солнцем. Поры моей кожи раскрывались навстречу этому теплу, хотели впитать его без остатка, оставить в себе навечно. Я закусил губы, чтобы не дать моему восторгу вырваться наружу.