Горький вкус любви
В моем жилище пахло так, будто там побывала девушка, — это отпечатки ее рук постепенно отрывались от листков с записками и наполняли собой квартиру.
Я всё еще вспоминал ее послания и изящные розовые туфельки, когда услышал азан,[22] призывающий на пятничную послеполуденную молитву.
За окном раздалась ритмичная дробь шагов. Я приоткрыл занавески и выглянул из своего окна на втором этаже. Казалось, будто всё мужское население Аль-Нузлы двинулось по улице в сторону мечети. Поток мужчин вылился с тротуаров на проезжую часть. Тут и там раздавались приветствия, возникали разговоры, но были и те, кто шел молча, глядя прямо перед собой. Тобы горели на солнце резким белым светом — ни одного черного пятна. Пока мужчины молятся в мечети, женщины обычно сидят дома и готовят обед к возвращению мужей, отцов и сыновей.
Когда толпа стала втягиваться в узкое жерло входа в мечеть, на опустевшей улице показался слепой имам, ведомый высоким человеком с длинной черной бородой. Должно быть, это и есть Басиль, о котором говорил Аль Ямани в нашу последнюю встречу у «Дворца наслаждений».
Мой дядя был уверен, что слепой имам всегда и во всем прав. Впервые дядя ударил меня именно тогда, когда я отказался посещать местную мечеть.
Случилось это, когда мне шел пятнадцатый год. Мы все собрались на пятничную проповедь слепого имама. Он встал перед нами в ослепительно белых тобе и гутре и начал с восхваления Аллаха. Затем он объявил, что темой проповеди будет «вульгарное времяпровождение». Он говорил всё громче:
— О сыны, о рабы Аллаха, сколько еще вы будете забывать Его, всемогущего? До каких пор вы будете игнорировать Его благословения и злоупотреблять Его милосердием? А пока преступления ваши против заповедей Аллаха множатся день за днем, складываясь в самую высокую гору на Его земле; пока ваши сердца чернеют от повседневных прегрешений и не остается в них места для Него; пока глаза ваши ослеплены погоней за вульгарными занятиями, уводя вас с прямой тропы — от Аллаха и от Его пророков на этой земле; и пока вы творите всё это с таким презрением к Творцу, хочу напомнить вам о заповеди Мухаммеда: огонь, огонь, огонь. О йа, рабы Аллаха, да будут разорваны ваши тела на куски, вырваны сердца ваши из груди, сожжены кости ваши в прах. Потому что Он — Судья наилучший и справедливый. Он Мститель, Он Всемогущий. Трепещите, гнев Его страшен, Он перевернет землю с ног на голову и вытряхнет грешников в адское пламя одного за другим. Он, Всемогущий, никогда не простит тех, кто пренебрегал Его заповедями. Он покарает вас своим огнем, огнем, огнем, и будете вы гореть с момента своей смерти до судного дня и дальше, до скончания веков.
Слепой имам поерзал под белым тобом, откинул один конец гутры за спину и перевел дыхание.
— О рабы Аллаха, внимательно слушайте то, что я вам сейчас расскажу. Один плохой мусульманин внезапно скончался. Скорбящие родственники похоронили его, как полагается, со всеми исламскими ритуалами, но этим всё не закончилось. От кладбища до дома, где жила семья умершего, было рукой подать, и каждую ночь они слышали его голос — он кричал, стонал и причитал обо всех своих бывших грехах. «О Аллах, — вопил он, — прости меня. О Аллах, я ошибался. Я должен был идти по пути веры. О Аллах, я не должен был грешить. Не следовало мне пить алкоголь и курить сигареты. О Аллах, я должен был совершать намаз и молиться тебе, о Величайший из Великих!» Но всё это — не более чем крокодиловы слезы, Всемогущий не станет жалеть тех, кто раскаялся задним числом. И тогда ниспослал Он Ангела наказания исполнить приговор, вынесенный этому глупому человеку. В ответ на каждое слово, произнесенное им, Благословенный Ангел снова и снова вонзал в грудь грешника острый меч.
К окончанию своей речи слепой имам рыдал от религиозного трепета. Некоторые из его слушателей тоже начали плакать.
Неожиданно в моей памяти всплыли его проповеди, проклинавшие евреев, шиитов и суфиев, индусов и христиан. Я вспомнил сотни речей, в которых он многократно вбивал нам в головы, что женщины — слабые человеческие существа, уступающие мужчинам по уму и развитию.
Голову железным обручем сковала боль. Мне казалось, что еще чуть-чуть — и она взорвется. Я больше не мог находиться здесь. Больше не мог закрывать глаза и притворяться, будто я не слышу того, о чем вещает слепой имам. Больше не мог отгораживаться от его голоса, который истязал мне уши, отравлял сердце. Я не хотел никого ненавидеть. В лагере беженцев наш эритрейский имам говорил: «Аллах — милостивый и всепрощающий. Помните, что Аллах — это любовь». Я больше не хотел предавать свою сильную духом мать — самую красивую женщину на свете, которая ради детей пожертвовала жизнью, — предавать тем, что дышал одним воздухом со слепым имамом — человеком, который распространял ненависть и ложь по отношению к ней, потому что она была женщиной.
И тогда я встал и вышел из мечети.
Когда домой вернулся дядя, он снял с себя ремень и выпорол меня за то, что я ушел посреди проповеди, не закончив намаз. Чем сильнее он бил меня, тем ярче вспоминались мне мама и Семира, и я знал, что боль ударов вскоре уйдет, растопленная их безоговорочной любовью ко мне. В мечети я больше никогда не появлялся.
Годы спустя, начав жить самостоятельно, я решил, что не стану слушать ядовитые слова имама и других людей. Для этого мне приходилось оставаться у себя в квартире всякий раз, когда намаз заставал меня не на работе, и делать так мне нужно будет до тех пор, пока я не вернусь на родину. Телевизора у меня не было, и я был рад этому, так как не видел и не слышал того, чего не хотел. Зато у меня была мощная стереосистема. Когда слепой имам читал по пятницам проповеди, я слушал на полную громкость музыку, которая заглушала громкоговорители мечети. Каждый раз, когда в нашей большой мечети раздавались призывы совершать намаз, мне хотелось оглохнуть и ослепнуть.
В эту пятницу я прятался от голоса имама, грохочущего через уличные динамики на весь район, в фантазиях о моей незнакомке. Перебирая ее записки, я думал о том, что сказал бы ей, если бы мне представилась возможность поговорить с ней хотя бы несколько минут.
Гуляя по Аль-Нузле, я вглядывался в женщин, и только розовые туфельки помогали мне найти мою незнакомку. Каждый раз, видя их, я замечал какую-нибудь новую деталь. Это были узкие туфли с чуть завернутыми кверху носками. По бокам кожу украшал узор из мелких блестящих бусинок. Когда она шла достаточно быстро, можно было разглядеть, что подметки туфель черные. В первые дни после того, как подруга купила ей эти туфли, подошвы блестели, но на улицах Ба’да Аль-Нузлы они быстро стерлись и потемнели. Я боялся, что и задорные носки, и вышитые бока ее туфель тоже загрязнятся и потемнеют — ведь девушке часто приходится наступать в грязь и пыль. Однако эти страхи не оправдались. Ее розовые туфельки сохранили яркость, словно были созданы на века. Они контрастировали с черной абайей, рыжеватой пылью Ба’да Аль-Нузлы и белыми стенами домов. Без них я бы потерял свою мечту в мире темных теней.
2
В субботу утром мой отпуск заканчивался. Мне нужно было выходить на работу, но я не мог отказаться от того, что начиналось как фантазия, а теперь обещало превратиться в исполнение мечты об истинной любви. Я должен быть в Ба’да Аль-Нузле и ждать девушку. Поэтому я позвонил хозяину автомойки и сказал, что заболел и еще несколько дней не смогу работать.
Он был разгневан.
— Ты должен прийти, — кричал он в трубку. — Ты же знаешь, у нас много клиентов. Не притворяйся, что болен!
Я не смог долго терпеть его крики. Мне давно уже казалось, что хозяин несправедлив ко мне. В конце концов, я уже несколько лет работал на него с утра до ночи без единой жалобы. «Насер, у тебя нет семьи, — говорил он мне. — А у меня двое детей, мне нужно домой. Пожалуйста, задержись сегодня еще на час, и Аллах вознаградит тебя, Иншааллах». И я оставался сверхурочно, просто чтобы выручить его. А два предыдущих года я даже прервал свой отпуск досрочно, не зная, чем еще занять себя в жарком опустевшем городе.