Слепое пятно (СИ)

Потому он изо всех сил был нежным. Прогнал на время сексуальную агрессию, весь обратился в обоняние, осязание, зрение, слух… Антон подбирался к своей награде крадучись, со всем изяществом, которое только мог пробудить внутри. Легким толчком он опрокинул Богданова назад, чтобы легче было поднять и раскрыть его бедра — и тут же осыпал трепетными поцелуями колени и икры. Придвинулся, тычась возбужденным органом между ягодиц, наклонился ниже, прижался губами к животу и груди, приласкал соски… Потом, с тихим стоном дотянувшись до шеи, Антон еще раз проник в тесное отверстие пальцами — раздразнить и добавить масла, — и наконец навис над лицом Льва. Богданов вцепился в край стола, стиснул его пальцами, и по-привычному внешне спокойный взгляд осел на лице Горячева. Лев трогательно и искренне вздрагивал при первых попытках войти в него, резко сжимался, и получалось это, судя по его испуганному и виноватому выражению лица, случайно. Но Антон не сдавался, успокаивал, уговаривал и, обещая не причинить боли, долго гладил головкой члена анус. Так долго, что Лев смог привыкнуть и довериться окончательно. Так долго, что эта тривиальная ласка своим давлением выжала из души все внутренние балки противоречий. Так долго, что Богданов приобрел совершенно беззащитный вид, а на его лице расцвела жажда, которая смешалась с ранимостью и трагичной открытостью. Антон вошел в него, и Лев охнул, застонал, а после вновь изломал брови, словно хочет заплакать от смеха или засмеяться до слез. Горячев утонул в его взгляде, подарил изломанную блаженством улыбку и медленно качнулся.
Первые аккуратные толчки высекли искры стонов из груди Богданова. Он сразу обрел силы и схватился одной рукой за плечо Антона, создавая для себя иллюзию контроля. Он тянул Горячева на себя, когда губы немели от собственных укусов и сохли от стонов, беспорядочных слов, которые Лев шептал Горячеву, которыми хвалил и благодарил, молил дать еще больше и начать двигаться быстрее. Тот сцеловывал весь этот любовный бред — и покорялся, выпуская на волю жгучее, порабощающее желание. Антон плавился в раскаленных объятиях Льва, в жаре его тела и лихорадочного дыхания, коротко и часто бился бедрами о масляные ягодицы. Он хватал воздух ртом и сглатывал; взглядами и пальцами гладил пылающие румянцем шею, ключицы, грудь; жадно и нетерпеливо касался влажного члена, каждый раз захлебываясь от того, как ярко отзывались эти прикосновения внутри. Горячев отдавал все, что у него было. Брал все, что мог взять. Чем больше Лев дарил свободы, чем отчаяннее просил, тем неистовее становился Антон — и все же ни разу не поднял стонов возлюбленного до болезненных нот.
— Ты прекрасен… — шептал он, обожающе сминая Льва под собой. — Так хорошо… А тебе… Тебе — хорошо?
Ни на секунду Горячев не отводил взгляда. Даже тогда, когда споткнулся о случайный ранний оргазм; даже тогда, когда повернул Льва на бок, заставив прижать колени к груди; даже тогда, когда потянулся к его губам, обостряя и без того невыносимое удовольствие. И забравшись в конце концов на стол следом, где они вдвоем намертво сцепились в клубок, смотрел: впивающимися до засосов в самые нежные места поцелуями, мажущими по коже ладонями, лбом ко лбу и нос к носу. Смотрел, не смыкая век, оседланными Львом бедрами и безудержными движениями навстречу выше, выше, вверх — и сердцем, колотящимся о ребра так сильно, что отдавалось в груди. Антон смотрел, и даже тогда, когда перестал в темноте желания различать что-либо перед собой, он продолжал видеть главное — и хрипел, и кричал об этом что есть мочи, и проливал семенем глубоко внутрь. Оно проросло сквозь их тела, сплело намертво в плоти и крови, и больше — в резонирующем чувстве, которое, не слушаясь никаких оков, свободно и бесстрашно срывалось с молитвенно шепчущих губ:
— Я тебя люблю…
23.04. Воскресенье. Неозвученное
Выселение из «Лесной симфонии» администраторы базы отдыха назначили на двенадцать, а посему завтракала бравая компания фактически на чемоданах. Ласково гладило по щекам солнышко, прорываясь сквозь раскрытые окна и легкий тюль вместе с недружелюбно прохладным весенним ветерком. В доме отдыха поселилась привычная для сборов суета, в которой каждый мешал соседу, но это не вызывало сильного раздражения. Напротив, в столь незамысловатом движении ощущалась вся глубина семейственности, ибо только по-настоящему теплый поток не приносит сквозняков.
За завтраком Рома сонными красными глазами испепелял взглядом Горячева, напротив которого расположился. А скоро к его осуждению присоединился и Влад: на его губах застряла кривая эмоция между ненавистью и одобрением. Ребята выглядели близнецами в своем недовольстве: оба скрестили руки на груди, натянули на лица самые неприятные выражения и морщили губы. Сисадмин в последнем оказался особенно талантлив.
— Я не спал всю ночь, — нарочито громко сообщил он, стуча пальцами по локтю в такт собственному возмущению. — А ты, Влад?
— И я не спал, потому что всю ночь слушал музыку любви, — хихикнул Вовин.
— Больше было похоже на то, что барана режут, — не согласился Рома. — Сначала они пропадали где-то — и продолжали бы там пропадать… Но нет же, блин! Надо было обязательно припереться обратно и разбудить.
— Вы так говорите, как будто вообще приехали спать, — ухмыльнулся Антон, не обращая внимания на грубое сравнение. Он и сам глядел на друзей сонными глазами, лениво привалившись плечом к плечу Льва. А тело ломило до самых кончиков пальцев. Если сексуальные победы еще имели значение в жизни Горячева, то прошедшей ночью он одержал, пожалуй, самую большую из них. И было у этой победы такое послевкусие, что поминутно приходилось прятать масляный взгляд от окружающих, а садиться и вставать — медленно и осторожно. Пожалуй, впервые в жизни Антон чувствовал себя абсолютно сытым. Завершенным. Но еще больше ему нравилось то, как Лев не мог избавиться от медлительной томности, что поселилась в его теле после всего произошедшего. Он был похож на кота, отогретого солнышком и весной, который лениво тянулся и расправлял косточки, сверкая холеной шерсткой. То-то Горячев и гладил его — по руке, по ноге под столом. Он старался, чтобы было незаметно. Но любопытные взгляды друзей то и дело пробегали по касательной.
— Больше всего меня удивляет, что первым жалуется Рома, — прыснула в кулак Настя, — которому обычно вообще не нужен сон. Он же питается от проводов!
— Я забыл сегодня зарядку, — строго сообщил Рома, пряча вместе с кашлем в кулак усмешку. — Тем более я не думал, что мне тут концерт закатят за стеной соседи. А тебе что, Настя, спать не мешало? Кто-то другой мешал?
— Советую закрыть рты, — дружелюбно оскалилась Елена, стукнув о вилку зубами, когда в ее рот отправился очередной кусочек омлета.
— Да ладно, я тебе тоже мешал спать, — возмутился Влад.
— Девчонки хотя бы были тихими, — вынес свой вердикт Леха, только вышедший из кухни. — Но будем считать, что все вы отлично умеете друг другу мешать.
Котков по обыкновению важно уселся на свое место за столом — впрочем, что-то в его поведении даже сквозь сладкую дремоту показалось Антону неправильным. И совсем скоро он понял. Лехе как никому иному с руки было подшутить над Горячевым: спросить Льва о чем-нибудь остреньком, помянуть невинный грешок и вообще использовать свой потенциал того самого клубного босса, который очень долго курировал Антоновы гулянки по девушкам. Но он выглядел неправильно задумчивым. Вообще — неправильно. Вот так вот, достигнув моральной утопии, очень быстро начинаешь подмечать малейшие изъяны кажущегося идеальным мира — и, найденные, они впиваются в любопытный глаз соринкой, принося раздражающий зуд. Пока не избавишься от него — не успокоишься.
— Что, тебе тоже спать не дали, Коток? — ласково поинтересовалась Настя.
Антон сразу же копнул еще глубже:
— В «Бермуде» что-то стряслось, пока тебя не было, Лех?
— Да… — Котков вздохнул и почесал затылок. — Да нет. Нет, за выходные не случилось, хотя я ждал, честно говоря. Я не стал рассказывать вам раньше, не хотел портить праздник… Сейчас, глядя на вас, тоже не хочется, конечно. Но у меня на неделе еще был очень странный посетитель. И после того как Антон в понедельник рассказал, что у вас в компании, ребята, какие-то проблемы… Мне невольно кажется, что эта новость касается нас всех. В смысле может совсем напрямую касаться.