Царская служба (СИ)
Ох, и красавчиком же я в новопостроенном мундире смотрелся! Темно-зеленый полукафтан с пуговицами желтой меди [2] и алыми шнурами на груди, ярко-синие воротник, обшлага и погоны, обшитые тем же алым шнуром, на воротнике и обшлагах — петлицы из желтой тесьмы, прошитой золотыми нитями, по краю погон выкладка из той же тесьмы, не мундир — конфетка! К этому великолепию прилагались серовато-синие штаны, официально именуемые шароварами, но по невеликой своей ширине на таковое звание никак не тянувшие, хотя и не стеснявшие движений, две пары юфтевых [3] сапог (строго по размеру ноги на лето и чуть побольше на зиму) и для особо торжественных случаев белые перчатки. Конечно, стоячий воротник, застегивавшийся на крючки, некоторые неудобства доставлял, но мое тело привыкло к ним еще в бытность Алеши гимназистом.
Головных уборов мне полагалось аж две штуки. На парад, в караул и в строевое учение носилась слегка зауженная кверху барашковая шапка черного меха с ярко-синим суконным колпаком в виде усеченного конуса, с медным орлом впереди и черно-золотисто-серебристой кокардой над ним. В прочих случаях следовало носить фуражку с темно-зеленой тульей, ярко-синим околышем, алыми кантами и все той же кокардой. В отличие от нижних чинов, носивших фуражки-бескозырки, мне как подпрапорщику фуражка полагалась с козырьком черной лаковой кожи.
Остальные предметы обмундирования мне выдали уже казенные — толстого некрашеного сукна шинель, почти такую же, как я носил в армии в прошлой своей жизни, верблюжьей шерсти башлык [4] с ярко-синими прошивками, да рубаху гимнастическую, или, попросту, гимнастерку, пошитую из белого полотна на манер простонародной косоворотки. До ношения гимнастерки в качестве строевого обмундирования тут еще не дошло, и надевать ее полагалось именно и только при выполнении гимнастических упражнений.
Снаряжение тоже выдали казенное — два поясных ремня, один из которых, белый, полагалось носить при параде и иных объявляемых особым приказом случаях, другой, черный, для вседневной носки, на оба ремня имелась одна бляха из все той же желтой меди; не шибко удобный ранец из черной кожи; медный котелок с деревянной ложкой и медную же, обтянутую серым сукном, баклажку для воды; луженую медную чарку; патронную сумку черной кожи с орлом желтой меди; сумку-кармашек для капсюлей. К этому добавлялись две смены белья, две пары запасных портянок полотняных и еще две суконных, зимние рукавицы с отдельно пришитым указательным пальцем, да всякая мелочь — полотенце, сапожная вакса, щетка и бархотка, расческа, мел для чистки пуговиц и бляхи ремня, щетка платяная, иголка с нитками разных цветов, два галстука и кусок мыла. Зубной порошок в жестяной коробке, зубную щетку и бритву со всеми принадлежностями я взял из дома.
Ну и оружие, куда ж без него-то. Зачислили меня в легкую роту, по каковой причине мне полагался штуцер да длинный тесак, который и сам-то по себе неплохое рубяще-колющее оружие, да его еще и можно примкнуть к штуцеру вместо штыка.
Но штуцер, мать его, это вообще песня! Капсюльный. С одной стороны, это, конечно, хорошо — во многих полках еще кремневые ружья остаются, вот с чем возни хватает… А тут надел капсюль на запальную трубку и осечек ноль целых шиш десятых. Пуля в хвосте имеет выемку и при выстреле пороховые газы ее расширяют, поэтому в нарезы она ввинчивается за милую душу, а при заряжании лезет в ствол легко и пропихивается шомполом без особого труда. В бывшем моем мире такая пуля, если я ничего не путаю, называлась как-то очень уж похабно, чуть ли не «миньет», [5] здесь, впрочем, ее называют ненамного лучше — пуля Аналя. Ох уж, эти французики…
Однако же если кто думает, что мне удалось, или пришлось, кому как больше нравится, вволю пострелять из столь замечательного штуцера, он крупно ошибается. За все время своего пребывания подпрапорщиком выстрелил я из штатного оружия не более десяти раз, точно и не помню, то ли семь, то ли восемь. Зато «левой-правой», «нале-во!», «напра-во!», «кру-гом!» и прочего «шагом — марш!», да еще перемежаемых гимнастическими упражнениями и изучением уставной премудрости, наелся от души. Не сказать, что это было таким уж непосильным делом, молодой крепкий организм вполне выдерживал, но в университете я привык к совсем другой системе обучения. Тем не менее где-то на третьем месяце такой жизни я неожиданно для себя пришел к выводу, что на самом деле так и надо. А что? Я ж все равно офицером стану, так что стрелять из штуцера — дело не мое, а вот посмотреть на службу со стороны тех самых солдатиков, которыми я буду командовать, мне очень даже полезно. Самое смешное, додумался я до столь мудрой мысли, сидя под арестом в маленькой камере-одиночке, куда попал на трое суток за то, что второпях застегнул ремень с видимым смещением бляхи вправо. Точнее, за это ротный командир влепил мне лишь сутки ареста, а еще двое суток добавил за неуместное остроумие. Была у капитана Мартынова такая привычка — заканчивать разносы риторическими вопросами. Вот и в тот раз, прочтя краткую лекцию на тему важности образцового внешнего вида для несения военной службы, он вопросил:
— А вам, Левской, вероятно кажется, что можно вот так стоять в строю со сдвинутой бляхой?
Ну, я не нашел ничего лучше, как ответить:
— Виноват, господин капитан! Я полагал, что только влево сдвигать нельзя, а вправо можно!
В итоге получил трое суток не самого комфортного отдыха от поднадоевшей муштры, а заодно возможность найти и понять в той самой муштре ее глубинный смысл. В чем он, спросите? Да в том, чтобы приучить солдата выполнять любой приказ быстро, точно, по возможности синхронно с товарищами и в любом случае не раздумывая. Сказано «направо», значит направо. Бой же тем и отличается от драки «стенка на стенку», что солдаты действуют не сами по себе, а по приказу. То есть, при прочих равных условиях кто лучше выполняет приказы своих командиров, те и победят. Если, конечно, эти приказы соответствуют обстановке. Но этому меня, надо полагать, будут учить, когда я стану уже прапорщиком.
Единственное, что оставалось мне непонятным, это обещание царя дать мне службу по моим способностям. Себя я оценивал трезво и прекрасно понимал, что способности мои довольно сильно отличаются от тех, коими должен блистать нормальный офицер, понимал это и государь, раз уж наводил обо мне справки. Но царю виднее. А я рано или поздно все равно получу соответствующие приказы и буду ту самую службу по своим способностям исполнять. Пока же мое дело — служить и терпеть, поскольку ничего другого все равно не предусмотрено.
Тут, пожалуй, стоит сказать несколько слов и о том, где именно я начал свою службу. Большой Стремянной полк, как следовало из его названия, должен был находиться «при государевом стремени», то есть представлял собой самую настоящую гвардию. Но я бы посчитал ключевым в наименовании полка слово «большой», ибо фактически Большой Стремянной полк являлся целым корпусом, потому как состоял из Кремлевского полка, где сейчас уже дослуживал Васька, Стремянного Гренадерского полка, Старшего, Среднего и Младшего Стремянных пехотных полков да Стремянного Охотничьего батальона. В Большой Стремянной полк входила и кавалерия — Царский Конный полк, Стремянной Драгунский, Стремянной Легкоконный и Стремянной Казачий полки, артиллерию представляли полковые артиллерийские роты и Стремянной Артиллерийский полк, инженерные войска — Стремянной Саперный батальон и Стремянная конно-саперная рота. Кроме того, Большой Стремянной полк имел в своем составе четыре кадетские роты, готовившие отпрысков боярских и лучших дворянских родов к офицерской службе и выпускавших не прапорщиков, нуждающихся в стажировке, а подпоручиков, которых сразу ставили на командные должности.
Меня зачислили в легкую роту первого батальона Старшего Стремянного пехотного полка. Легкие роты, как и гренадерские, считались отборными, поэтому в нашей роте подпрапоров имелось целых трое — компанию мне составляли княжич Иван Никитич Бельский да боярич Григорий Семенович Шувалов. Жили мы в казарме, но у нас была своя комнатка, где я и отметил свое двадцатиоднолетие в компании тех же подпрапоров да еще ротного старшины и урядников, сержантов то есть, если в терминах бывшего моего мира. Эти, правда, лишь пропустили с нами по чарочке, а потом, когда мы втроем добавили еще и болтали за жизнь, обеспечивали нам спокойствие и безопасность, чтобы господа офицеры не обнаружили столь вопиющее нарушение. Впрочем, не только нам, но и себе — попадись мы на распитии горячительных напитков в казарме, досталось бы и нам, и старшине с урядниками, за то, что не обнаружили и не пресекли безобразие.