Царь нигилистов 3 (СИ)

— Ну, хорошо, бери! — сказал царь.
И протянул дневник.
Обнял на прощание, и это было прямо очень в кайф.
Саша шел на гауптвахту, и даже темный коридор казался светлее, Малый Фельдмаршальский зал был и вовсе залит солнцем, Ея Императорского Величества лестница не хуже парадной Иорданской, а форма лейб-гвардии Конного полка — просто великолепной, хотя от ее вытянувшихся по струнке обладателей почему-то хотелось держаться подальше.
В караульной гренадеры играли в карты. При появлении Саши колода была немедленно собрана и куда-то исчезла. Солдаты начали подниматься на ноги.
— Сидите! — сказал он, не понимая, как правильно обращаться. — Я хочу только взять мой словарь.
Пожилой гренадер Илья Терентьевич усмехнулся в усы.
— Простил государь? А то просто сияете, Ваше Высочество.
— Да. Но в какой-то момент мне казалось, что отправит обратно. Обошлось! Но чего мне это стоило! Допрос на ногах, из которого половина на французском, которого я не знаю ни хрена.
— Судя по вашим книгам, немного знаете, Ваше Высочество, — улыбнулся унтер-офицер Егор Иванович.
— Одна из них словарь. Человек, который читает со словарем, как раз ни хрена и не знает. Ребята, есть попить что-нибудь? «Ребята» — нормально?
— Да, — улыбнулся пожилой солдат. — Квас.
— Давайте! Нет ничего лучше кваса!
К квасу ему налили тарелку щей с ломтем черного хлеба.
Это было очень кстати, поскольку к папа́ его увели как раз перед обедом.
— А за что вас, Ваше Высочество? — спросил старый солдат.
Саша задумался на тему бесперспективности политических дискуссий с представителями народа и о том, что для дворцовой охраны Конституция — это наверняка супруга дяди Константина Николаевича.
— Если кратко, язык мой — враг мой, — сказал он. — В общем, за слова.
— А я так и подумал, — сказал Илья Терентьевич.
— А что за слова? — все-таки полюбопытствовал унтер-офицер.
— А, чтобы знать такие слова, надо долго и упорно учиться, — усмехнулся Саша. — Они в французских книжках писаны. Декабристы действительно здесь сидели?
— Этих преступников государевых не застали, — сказал солдат. — А батюшка ваш бывал.
— Обалдеть! Серьезно? За что сюда загремел папа́?
— При государе императоре Николае Павловиче, — солидно пояснил пожилой гренадер. — За ошибку. Опозорился во время парада, проскакал галопом вместо рыси.
— Крут был государь Николай Павлович, — заметил Саша. — И на сколько за это?
— На три дня.
— Ну, учитывая принцип соразмерности наказания, мне обижаться не на что. Семейная традиция, однако. И место историческое: мемориальную доску надо вешать.
— Что вешать, Ваше Высочество? — спросил гренадер помоложе.
— Мемориальную доску. Берется доска, вот такая…
И Саша показал руками размер доски.
— Лучше белого мрамора, — пояснил он. — И высекается на ней золотыми буквами: «В лето господне такое-то, с такого-то по такое-то число, государь император всероссийский Александр Николаевич сидел на этой гауптвахте, будучи цесаревичем».
Гренадеры вежливо улыбнулись.
— Я серьезно, — сказал Саша. — Лет через 25 точно повесят, попомните мое слово, если только место не забудут. А, сколько папа́ было лет?
— Столько же, сколько вам, Ваше Высочество, — сказал Илья Терентьевич. — Или чуть больше.
— А «Георгий» у вас за Крымскую, Илья Терентьевич?
— Нет, за русско-турецкую. Осада Карса.
Хоть не за Венгерскую! Все-таки попытки дать автономию грекам и сербам всегда казались Саше достойнее подавления восстаний.
— У нас все о них мечтают: и Володька, и даже Никса, — заметил Саша. — Хотя Никсе больше к лицу с французскими посланниками разговаривать, чем в атаку водить. Ну, может, по одному и заработают.
— Вы точно заработаете, Ваше Высочество, — заметил молодой.
— Я-то с чего? Только языком болтать умею. На гауптвахту наболтать — это легко. А на Георгия не наболтаешь.
Саша покончил со щами.
— Спасибо! — сказал он. — Ненавижу французскую кухню. Еще бы борща украинского, да с чесноком…
— Это можно, — сказал молодой.
— Не сейчас. Когда будет, зовите. Так могу я книгу забрать?
 
Илья Терентьевич кивнул молодому гренадеру.
— Федя, сходи.
Ситуация Саше не совсем понравилась. Вряд ли Федя будет искать конституцию под матрацем.
И Саша поднялся из-за стола.
— Я с вами схожу.
Отказать ему не посмели, и уже через пять минут открывали дверь камеры.
Библия, словарь и письменный прибор лежали на столе, Федя стоял в дверях.
Саша подошел к кровати.
Императору донесут, конечно, но оставить черновик здесь казалось худшим вариантом.
И он поднял матрац. Там было пусто.
— Здесь были бумаги, — сказал он. — Федя, вы ничего не находили?
— Нет. Что-то важное?
— Не особенно. Государю этот документ известен.
Ну, пусть пеняют на себя! С них и спросят, если взяли, подумал Саша.
И забрал словарь и ящичек с чернилами и перьями.
Возле учебной комнаты он столкнулся с Никсой.
— Кого мне благодарить за мое освобождение? — спросил Саша.
— Елену Павловну.
— И тебя?
— Отчасти. Я ей послал твой опус.
— Из тебя просто отличный сюзерен, Никса! Сразу начинаешь выполнять обязательства.
— Не преувеличивай, ну, не стал бы он тебя там до скончания века держать.
— Там каждый день не то, чтобы за год... Все-таки кровать и чистое белье. Но за месяц точно.
— Посмотрим, какой ты вассал.
— Никса, я вот тут подумал... У нас ведь народ присягает царю, да?
— Да.
— А царь присягает народу? Это же взаимные обязательства. Ну, там: просвещать, защищать, быть справедливым, вытаскивать из тюрем сопредельных государств.
— Николай Павлович ввел обычай трижды кланяться народу с Красного крыльца. А насчет присяги... гм... это подразумевается.
— Я раньше считал, что преамбулы к конституциям — это одно словоблудие. Поэтому у меня конституция без преамбулы. А сейчас что-то усомнился.
— Да, пойдем, кстати, о твоем произведении поговорим.
— Ты прочитал?
— Конечно. Даже оригинал. До того, как решился дать Рихтеру переписывать.
Говорили в корабельной. Той самой комнате с моделью яхты, шведскими стенками, канатами и чучелом медведя.
Встали у окна, рядом с яхтой.
— Ты все-таки отменил смертную казнь, — сказал Никса.
— Издеваешься? Отменил! Папа́ уже положил мой труд под сукно. Так что оставь надежду. Спасибо, что на каторгу не отправил.
— Саш, ну кто тебя на каторгу отправит? Ты же ее не на Сенатской площади зачитываешь.
Саша пожал плечами.
— В «Уложении» Николая Павловича и сейчас смертная казнь только за политические преступления. Что очень прогрессивно, между прочим. Впереди Европы всей. Ну, кроме Бельгии, где ее вообще нет. Ну, вот подумай, Никса. Есть два человека. Один душегуб-разбойник, насильник, убийца детей — и для него нет смертной казни. И другой — наш политический оппонент, милый образованный молодой человек, которого так достало, что мы уже полвека не вводим конституцию, что он схватился за пистолет или сварил взрывчатку у себя в подвале, так что может и не убил никого: не успел, не рассчитал, промахнулся. А может и до пистолета с взрывчаткой дело не дошло, а был просто треп между Лафитом и Клико о конституции и революции. А мы его на виселицу. Это как, справедливо?
— Ну, знаешь! Это очень опасный молодой человек, особенно, если взрывчатку варит в подвале.
— Опасный. Но душегуб, скорее всего, так и останется душегубом. Были, конечно, исключения, вроде разбойника Опты, основавшего Оптину пустынь, но это редкость. А вот среди интеллигентных просвещенных революционеров — совсем не редкость. Посидит такой человек в Алексеевском равелине, подумает, почитает новости, снизойдет на него просветление, и он подумает: «Ой, Боже! Что ж я сделал-то! Ведь государь император Николай Александрович такой классный на самом деле, столько хорошего делает, такую правильную политику проводит, а я не видел полной картины, ничего не понял, хотел всего и сразу — и вообще дурак». Сколько я случаев таких знаю, ты не представляешь!