Царь нигилистов 3 (СИ)

Первый мой чертеж шариковой ручки я сделал еще летом. Элементарная вещь, простая идея, но выясняется, что нет таких технологий обработки металла, которые мне нужны. Для того, чтобы сделать эту мелочь, нужно всю промышленность подтягивать на уровень выше.
И с митральезой, проект которой в декабре предложил Людвиг Нобель, та же история. Я знаю, как усовершенствовать это оружие, чтобы оно стало намного эффективнее, но вряд ли наши заводы смогут это осуществить.
Чтобы поднять промышленность, нужны рабочие руки. Свободные рабочие руки. Откуда их взять? Из деревни, после освобождения крестьян. И освобожденные должны быть реально освобождены, а не связаны по рукам и ногам общиной и выкупными платежами.
Нужны образованные работники, и еще более образованные инженеры. А значит, необходима широкая база тех, кто будет получать хотя бы начальное образование.
А для того, чтобы понять «как», чтобы придумать эти технологии, нужны независимые умы, которые не боятся каждого вольного слова.
А значит, нужна свобода.
Прости…
Я где-то читал, что первый паровой двигатель появился еще в Древней Греции, и его изобрел Герон Александрийский. И что? Изобретение осталось игрушкой. Потому что не было фабрик и заводов нового времени, для которых оно было необходимо.
Мои летающие небесные фонарики изобрели в Древнем Китае. Они тоже были игрушками, развлечениями и украшением праздников. Их использовали и на войне для того, чтобы запугивать врагов и передавать сигналы армии. И только братья Монгольфье смогли подняться на них в воздух. Потому что время пришло.
И дело не в том, что есть знания, которые для незрелого народа опасны. А в том, что они бесполезны. Я просто не смогу их дать.
Чтобы их получить, нужно общество, которое к этому готово.
Технологии нужны не сами по себе, не для нашего тщеславия и не для того, чтобы крест восстановить над Святой Софией. Они в свою очередь помогут развитию страны, богатству её народа и установлению социального мира. И мы сможем избежать разрушительной революции, гражданской войны и миллионов жертв.
Вашего императорского величества сын и верноподданный, Саша».
Вечером пришел Никса.
— Я послал твою конституцию Елене Павловне, — сказал он.
— Бедная Мадам Мишель! — вздохнул Саша. — Как она будет мой почерк разбирать!
— Ну, что ты! Как я мог! Я Рихтеру дал переписать. Правда он попросил переписать еще один экземпляр для себя.
— Гм… Интересно, сколько уже экземпляров?
— Мне известно о пяти, — признался Никса.
— Во-от, хороший текст всегда сам себя опубликует.
— Как бы не с помощью Герцена, — заметил брат.
— Ну, с чьей же еще!
И Саша протянул Никсе очередное письмо к царю.
— Что ты об этом думаешь?
Николай прочитал и усмехнулся.
— Ты все официальнее и официальнее.
— Дальше уже некуда, по-моему.
— Кстати, есть еще обращение «Любезнейший», — заметил Никса. — «Любезнейший папа́».
— Лень переписывать. Да и письмо не отцу, а государю.
— Дворянство не примет эмансипацию без выкупа, — сказал брат.
— Значит, не будет дворянства.
— Это не ответ. Не все верят в пророчества.
— Значит, надо будет их чем-то задобрить. Только не деньги раздавать. Я подумаю. Поработаешь еще почтальоном?
— Давай!
И Никса сложил и убрал в карман очередное письмо.
— Как там поживает мой пушистый трехцветный Кох? — поинтересовался Саша. — Вы его хоть кормите?
— Ну, как ты мог подумать! Кормим, конечно. По-моему, даже растолстел, свистит и хрюкает.
— Ты славный сюзерен, Никса, заботишься о моем вассале.
— Более славный, чем ты думаешь. Держись!
— А как же! — усмехнулся Саша.
— Мы с мама́ очень за тебя просим, — на прощанье сказал Никса.
Это уже стало традицией. Утром Библия, в обед — щи да каша, после обеда — письмо.
«Любезнейший Папа́!
Это письмо пишу по-французски, потому что считаю, что уже в состоянии по-французски писать. Заранее прошу прощения за многочисленные ошибки.
Благодарю Тебя за предоставленное мне свободное время и возможность совершенствоваться в языке.
 
Я здесь уже пятый день…
Но страшно не заключение, страшна твоя немилость. Еще точнее: страшно не сделать ничего для страны.
Пишу это не для того, чтобы побыстрее покинуть это замечательное место, а потому, что действительно так считаю.
О болезни Никсы.
Я сначала не понял, что такое «золотуха». У меня это не вызвало никаких ассоциаций, кроме «королевского чуда» во Франции, и я только посокрушался о том, что не умею лечить наложением рук.
Теперь мы доказали, что золотуха — это форма туберкулеза. Скоро эти результаты будут опубликованы, и вряд ли кто-то будет над нами смеяться, потому что опыт можно повторить.
Сам по себе туберкулез кожи не очень опасен, но, боюсь, может перейти в более опасную для жизни форму. Поэтому к Никсе нужно относиться как к хрустальному сосуду — очень беречь.
Никсе не стоит слишком активно заниматься военным делом, особенно, теми упражнениями, которые могут быть для него опасны. Ему не особенно нравятся военные науки, и ничего плохого в этом нет. Современному монарху надо уметь головой думать, а не саблей махать. А первое у моего брата получается в высшей степени и слава Богу.
Если он проживет хотя бы еще лет десять, думаю, мы успеем найти лекарство. Я не знаю точной формулы, но примерно понимаю, откуда его взять. Мне нужны помощники: врачи, аптекари, химики, которые помогут мне выделить его из грибка пеницилла (плесени обыкновенной) и испытать на животных.
Дайте мне карт-бланш, и я это сделаю.
Наша с Еленой Павловной лаборатория работает, но, боюсь, этого мало. И двух комнаток в Москве и Петербурге нам не хватит. Я боюсь таких же сложностей и подводных камней, как с шариковой ручкой. Мало знать «что», надо знать «как».
Я ищу и не нахожу за собой никакой вины.
Но, если все же виноват в чем-то, покорнейше прошу прощения.
Всегда (и несмотря ни на что) Вашего Императорского Величества сын и верноподданный, Саша».
Письмо оказалось не очень длинным, а Никса все не приходил.
И Саша взялся за еще одно послание и почувствовал укол совести от того, что не писал императрице с гауптвахты.
«Милая Мама́!
Прости, что пишу Тебе только сейчас. Все храбрился, наверное.
Я написал пять писем отцу, и ни на одно не получил ответа. Но нет у меня перед ним вины!
Я не знаю, куда я уйду отсюда: на свободу или в крепость.
Но всегда буду помнить Тебя: тепло рук, сиянье глаз, мудрость Твою и доброту.
Как дедушка Тебе писал: «Да святится имя Твое, Мария!»
За окном снова сумерки, и свечи пахнут медом, и трепещет пламя уличных фонарей. Только подушечки пальцев ощущают мягкость сафьяна и гладкость бумаги, и скрипит перо.
Я соскучился здесь по гитаре и фортепьяно, я даже по урокам соскучился. По шпаге в руке на уроках Сивербрика, по седлу на спине моей Геи, которую так мучаю своей неуклюжестью, даже по танцам соскучился, где только и радости было, что смотреть, как танцует Никса, и можно было перекинуться с ним парой слов.
Здесь отрада: письма и визиты брата. Но Никса не может у меня все время торчать. Гренадеры то ли не решаются со мной разговаривать, то ли им запретили. Да и я не вполне понимаю, о чем с ними говорить.
Библейские пророки и евангелисты, конечно, замечательные собеседники, но их французский для меня сложен, да и вопросов им не задашь, не увидишь их лиц, не услышишь интонаций, не поспоришь так, чтобы быть услышанным и не пожмешь руку, как единомышленникам.
Папа́, видимо, много понял обо мне, если решил, что лишить меня общения — это жестче, чем лишить еды.
У меня кажется немного лучше с французским, и очень надеюсь, что с почерком лучше хоть чуть-чуть.
Относительно наших учителей.
Мне кажется надо вернуть Кавелина.