Царь нигилистов 3 (СИ)

Наши читатели из Петербурга пишут, что великого князя отговаривали все от матери и брата до лейб-медика Енохина и психиатра Балинского. И все тщетно.
Когда Енохин на пятый день голодовки доложил, что далее терпеть невозможно, поскольку жизнь государева сына в опасности, испуганный царь сдался и выполнил все требования.
Говорят, когда Александра Александровича стали убеждать, что его жизнь много ценнее карьеры какого-то студента, великий князь возразил, что Склифосовский — будущий выдающийся ученый, и это его принца жизнь — ничто по сравнению с жизнью Склифосовского, но это неважно, потому что, если бы это был последний крестьянин — справедливость бы того стоила.
Спишем на юный возраст восхищение юного князя своим учителем, но заметим, что несправедливостей в России столько, что, если вы будете голодать за каждого крестьянина, вы не доживете до следующего дня рождения. Чего бы нам очень не хотелось.
Думаем, однако, что у великого князя найдутся последователи. Сын губернатора может образумить творящего несправедливости отца, и сын помещика спасти крепостного от порки.
А герои, готовые жертвовать собой ради справедливости, были в России всегда».
— Лестно, конечно, — прокомментировал Саша. — Спасибо, что с декабристами не сравнил. Ну, там: великий князь поставил себя в один ряд с нашими пятью мучениками 14 декабря.
— Признайся, тебе этого хочется, — предположил Никса.
— Нет. Дифирамбы от Герцена — дороговатая вещь. В прошлый раз они мне стоили строгого выговора.
— В прошлый раз папа́ вернул Склифосовского, — заметил Никса.
— Не считается. Первого декабря была слабенькая и нерешительная апологетика, а не дифирамбы.
— Ну, читай дальше. Это еще не все.
Дальше были напечатаны выдержки из писем Саши к Герцену. Публикации предшествовало кратенькое предисловие.
«У нас нет разрешения на публикацию этих отрывков, и их автор безусловно не хотел быть разоблаченным, — писал Александр Иванович, — поэтому мы убрали из его писем все, что может позволить угадать имя нашего корреспондента. По взглядам он, пожалуй, близок к автору «Обвинительного акта» господину Ч., однако менее категоричен, и в нем нет страха перед свободным русским словом и убеждения в ненужности российского парламентаризма.
У его писем есть особенность, о которой мы сочли необходимым предупредить. Они написаны в пропагандируемой автором «новой орфографии», то есть без «еров» на концах слов, без ижицы, где либо, и без ятей.
Автор утверждает, что он понимает, где их писать. Зная, к какому слою общества он принадлежит, мы готовы поверить.
Мы тоже знаем, где их писать, однако убедились, что письмо легко читается и без них, и они ничего не добавляют к его смыслу».
— Мать! — сказал Саша. — Это они так охраняют мое инкогнито.
— «Новая орфография» выдает тебя с головой, — усмехнулся Никса. — Хотя «папа́» везде заменили на «государь».
Получилось все равно несколько фамильярно: «Государь не понимает степени собственного героизма».
Кое-где выкинули куски и заменили многоточиями. Например, «Что касается смелости моей части переписки, думаю… законов, по которым частная переписка может влечь за собой некие уголовные последствия, быть не должно».
При этом все антисоциалистические и антиреволюционные пассажи оставили. И антивоенные естественно.
И спич про отказ от модернизации. И критику «Уложения» пополам с восторгами. И размышления про конституцию.
— Зато у меня мощная пропагандистская поддержка, — заметил Саша. — Причем совершенно бесплатно.
— В последнем я бы не был так уверен, — сказал брат.
Это было не все. На последней странице «Колокола», перед анонсами книг красовался «Трубач». Правда в старой орфографии и под именем Михаила Щербакова.
Но зато с предисловием. На этот раз Николая Огарева. Видимо, на правах поэта.
«Мы не знаем, кто такой «Михаил Щербаков», — писал Огарев, — хотя несколько стихотворений того же автора уже были опубликованы в «Морском сборнике». Говорят, это рано умерший студент историко-филологического факультета Московского университета, однако мы не нашли никого, кто бы его помнил.
 
Простим автору некоторые шероховатости и перебои ритма, эти стихи предназначены для исполнения под музыку, и под гитару звучат замечательно. «Трубача» с начала осени поют везде: в кадетских корпусах, российских университетах и светских гостиных. Так что в Россию вернулась мода на классическую испанскую гитару».
— Ну, все! — вздохнул Саша. — Сдали с потрохами!
Номер заканчивался анонсом мемуаров Екатерины Второй и княгини Дашковой. И те, и другие Саша читал в Перестройку и не нашел особенно откровенными.
Кто-то насчитал в Российской истории 14 оттепелей. Интересно мемуары Екатерины Алексеевны и ее подруги в каждую переиздают?
Саша вернулся к началу и честно прочитал статью про освобождение крестьян. Да, там тоже было отчего объявлять голодовку. Обсуждался в основном вопрос, должны ли крепостные выплачивать помещику компенсации за свои избы и огороды при них. Ну, как! Государь же написал, что вся земля принадлежит помещикам, а значит, все, что на ней — тоже. По степени свинства это было сравнимо со ссылкой Склифосовского.
Вызов на ковер к папа́ в тот самый зеленый кабинет с портретом Петра Великого и бюстом Жуковского Саша ждал со дня на день.
Но как-то все обходилось.
Он сходил на все уроки в среду. Получил разрешение Сухонина сдать экстерном не только арифметику, но и тригонометрию. Поскольку вывел все формулы одну за другой и прорешал пару страниц уравнений.
Неплохо пофехтовал с Никсой у Севербрика. И получил похвалу даже от Грота за успехи в немецком и расположении «ятей».
— Я читал ваше письмо в «новой орфографии», — шепотом прибавил Яков Карлович. — Это все умно, но в русском языке есть некоторые узкие места. Я напишу подробно. Видимо, в «Современник».
— Обязательно прочитаю, — улыбнулся Саша.
А в четверг, наконец-то, Елена Павловна позвала его на очередные посиделки. Не прошло и полгода.
«Будут промышленники, — писала она. — Часовщик Павел Буре, фортепьянные мастера Шредер и Беккер. Как ты хотел. И еще несколько интересных людей, которые сами просились с тобой встретиться. Я их тебе представлю».
«Мадам Мишель! — ответил Саша. — Я вас люблю!»
Сели в сани. Никса естественно составил компанию, и Саша не имел ничего против. Тем более, что в качестве гувернера поехал Рихтер, а не Зиновьев или Гогель.
Они мчались по белым Питерским улицам, которые никто и не думал расчищать. Снежная пыль летела из-под полозьев. Горели газовые фонари, серебря одежду и волосы. Крупные хлопья кружились на фоне черного неба и летели в лицо.
Город был украшен к празднику. Шестигранные цветные фонарики висели на проволоке, протянутой между уличными фонарями, внутри угадывались свечи. Стояли плошки с маслом на набережной и вдоль улиц, но еще не были зажжены.
— Темно как-то, — заметил Саша.
— Завтра сочельник, — объяснил Никса, — после первой звезды зажгут.
— Ах, да! — усмехнулся Саша. — До первой звезды нельзя.
— Все-таки тебя удивляют совершенно естественные вещи, — заметил Никса. — В будущем не так?
— В будущем после хэллоуина ставят первые елки. А с начала декабря — все сияет уже везде.
— После Дня всех святых?
— Ну, да.
— Сколько же на это нужно масла, газа и свечей!
— Нисколько. Электричество.
— Саша! Ну, как может гореть электричество? Искры?
— Множеством способов. Кстати, хорошо, что напомнил. Вовремя.
Общество, собравшееся у Елены Павловны, встало навстречу Никсе. Он позволил им сесть милостивым жестом руки.
У камина стоял дядя Костя, рядом сидела Мадам Мишель. Саша с Никсой обнялись с хозяйкой и Константином Николаевичем.
Саша ожидал увидеть сообщество купчин-бородачей из пьес Островского. Но бородачей оказалось всего трое. Первый имел простые черты лица, зато носил круглые очки, второй обладал внешностью более благообразной, но совсем не был похож на мужика. Скорее уж, на священника. В третьем чувствовалась энергия и внутренняя сила, но не грубость и неотесанность.