Царь нигилистов 3 (СИ)

— Саш, у Фарра еще ласково. Ты остальное посмотри.
Из остального была французская медицинская газета со статьей примерно в том же духе, с теми же упреками в антинаучности и слабой обоснованности исследования.
— Ну, и что? — сказал Саша. — Тоже самое.
— Там еще есть немецкий вариант, — заметил Никса.
— Ну, это уж ты мне перескажи, я пас.
В немецкоязычном журнале Саша понял только название «Архив патологии, анатомии, физиологии и клинической медицины». Зато имя очередного критика ему было знакомо: Рудольф Вирхов. Вроде как, основатель клеточной теории и кумир Сашиной врачебной команды: что московской ее части, что питерской.
— И что пишет уважаемый профессор Вирхов? — поинтересовался Саша.
— Что все болезни связаны с патологией клеток и мифические болезнетворные бактерии здесь ни при чем.
— А с чем связана патология клеток?
Никса пожал плечами.
— Во всем есть положительные моменты, — заметил Саша. — Такой человек нас заметил!
Брат вздохнул.
— Я сначала не хотел тебе показывать, но видно ты железный.
И он вынул из кармана несколько цветных картинок и протянул Саше.
Это были карикатуры.
Саша сразу узнал себя. Тело у него было маленькое, огромную голову украшали длинные ослиные уши, а нос кнопкой был вздернут прямо как на изображениях Павла Петровича. Вместо рук имелись медвежью лапы, из которых на пол падал микроскоп. Ноги тоже были медвежьи и выглядывали из-под довольно реалистичной гусарской курточки.
Это была хваленая лондонская «Таймс». Два других издания помельче явно эпигонствовали и ничего нового не придумали: те же интерпретации на тему микроскопа, медведя и осла.
Саша усмехнулся.
— Ну, что ж, надо заметить, что ребята изучили материал и даже где-то добыли портрет прадедушки.
— Как ты так можешь! — поразился Никса.
— А ты собирался меня из петли вытаскивать?
— Честно говоря… да. Но ты совсем не похож! Сашка, ты ужасно обаятельный и живой. Они ничего не понимают! И нос у тебя не такой совсем. 
— Узнал, значит, похож, — сказал Саша. — Но главное, что я не сижу в ванной из крови, не пью вино из черепа и не проворачиваю в мясорубку покорный народ. А это — ерунда! Я же знаю, кто из нас осёл!
— Мне бы твою уверенность, — вздохнул Никса.
— Герцен уже высказался?
— Нет.
— Художника хорошего не нашел, — предположил Саша. — А то бы, как русский человек, придумал что-нибудь поинтереснее расхожих стереотипов.
— «Колокол» новый еще не выходил.
— А! Значит, ждем. Папа́ очень бесится?
— Саш, ты несправедлив, он хотел тебя оградить от этого.
— Он со мной не разговаривает. Конечно, глумятся в основном надо мной, но и его имя полоскают. Правда, вскользь. А тебе спасибо! Я не младенец и не смертельно больной, чтобы ограждать меня от правды.
— Запомню, — сказал Никса. — И ты меня не ограждай.
Было раннее утро, по небу неслись серые тучи. В комнате на столе оплыли свечи, стояла чернильница с пером и лежал купленный вчера пистолет.
Николай Васильевич подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. Он снимал две комнаты на втором этаже деревянного дома в Богословском переулке. Здесь между Большой и Малой Бронными и Палашевскими переулками располагался московский студенческий квартал.
Казалось, судьба улыбнулась Склифосовскому. Покровительство великой княгини Елены Павловны, знакомство с великим князем, лаборатория, переписка с этим мальчиком. 
Он тщательно хранил его странные письма. Очень любезные вначале, ласковые в конце и совершенно не детские по содержанию. В них не было ни капли надменности, уж скорее пиетет к более опытному коллеге: деловая переписка равных. 
Первые три курса Склифосовский жил на стипендию от Одесского приказа общественного призрения. Ее худо-бедно хватало на скромное существование: он тогда делил маленькую комнатку с еще тремя однокашниками, и вместо чая они заваривали цикорий, а вещи, за недостатком места, хранили в корзинах под кроватями.
Он подрабатывал уроками, так что постепенно завелись деньги, а лаборатория и вовсе позволила снять две комнаты (для жизни и для опытов), и он с товарищами вскладчину нанял кухарку и перешел на настоящий чай.
 
Но фортуна оказалась дамой ветряной и холодной.
Вал публикаций его, конечно, обрадовал. 
Пришло поздравление от Александра Александровича. 
А потом был разнос в «Ланцете». Но ничего, он стерпел. Потом раскритиковали французы. Он набрал в грудь побольше воздуха и сжал губы. Потом Вирхов… Это было больно, но пришло утешительное письмо от Пирогова. «Гении и знаменитости тоже не всегда правы, — писал великий хирург. — Это не последние наши статьи, учтем замечания, и они еще согласятся с нами».
Но ни одного слова поддержки от великого князя. Ни одного!
Это было совсем непохоже на тот образ, который Склифосовский себе выдумал. Юный князь — мальчик добрый и очень чуткий. Он просто не мог не написать!
А потом эти карикатуры.
И кто кого должен утешать? Александру Александровичу нет еще и четырнадцати, над ним издевается пол-Европы, невзирая на возраст, а ты взрослый обормот еще требуешь к себе сочувствия?
И он сел за письмо к великому князю, но закончить не успел, потому что его вызвали в деканат.
С деканом Николаем Богдановичем Анке отношения у Склифосовского были почти прекрасными. Николай Богданович когда-то входил в число врачей, которые пытались справиться с холерой в Риге в начале тридцатых, потом вышло его исследование холеры, напечатанное в протоколах рижского медицинского общества. 
Николай Васильевич посещал его лекции по токсикологии. Они вообще пользовались популярностью у студентов за живость изложения и наглядность.
После публикаций Анке подозвал Склифосовского к себе и заметил, что статьи любопытные, хотя и не очень доказательные.
Но на этот раз декана на месте не оказалось. Николая Васильевича встретил секретарь. И вручил ему бумагу, которую в университете называли «consilium abeundi» — «совет удалиться». С запретом на восстановление в университете и требованием покинуть Москву в течение суток.
— Но… — сказал Склифосовский, вопросительно глядя на секретаря декана.
Такое предписание можно было получить за злостное пьянство, дуэль, воровство или подделку документов. Никогда, никак, ничего подобного! Он всегда был одним из лучших студентов.
— Воля государя, — вздохнул секретарь и отвел глаза.
Да, при Николае Павловиче можно было вылететь и за политическую неблагонадежность. На подобных делах сам покойный государь оставлял резолюции.
Но не при Александре Николаевиче! Да и какая неблагонадежность! «Колокол» читал — да. Но кто ж его не читал!
— Это связано с вашими статьями, — гладя в стол, пояснил секретарь.
Ну, конечно!
Только вина-то в чем? Недостаточная обоснованность научных выводов? За это исключать?
Да, не было бы статей — не было бы и карикатур на великого князя. Но не Склифосовский же их рисовал!
Он пошел, куда глаза глядят. Было холодно, лужи подернулись тонким ледком, отражавшем серое небо. Шел пар изо рта.
Вскоре он обнаружил себя на Большой Лубянке возле магазина «Все для охоты и путешествий». Не случайно обнаружил, конечно. 
Сколько он скитался по этим улицам!
В Татьянин день толпы студентов гуляли по Москве до поздней ночи, ездили, обнявшись, втроем, вчетвером, на одном извозчике. Толпами вываливались из Университета на Большую Никитскую и, с пением «Gaudeamus» шли к Никитским воротам и Тверскому бульвару, оседая в местных ресторациях, чайных и пивных. 
Оставить все это? Вернуться в теплую Одессу, где окончил гимназию. 
Ни с чем вернуться? Изгнанным и опозоренным?
И он толкнул дверь в оружейную лавку.
Хозяин пытался соблазнить его кольтами и лефоше, но было бы на что деньги тратить! И он купил тульский капсюльный пистолет за три целковых.
Склифосовский вернулся домой и сел за начатое письмо.