Невозможное (СИ)

Однажды очередная Охотница, войдя в мастерскую, рассеянно поздоровалась с Ферном и снова обернулась к дверям, что-то сосредоточенно высматривая в саду.
— Что там такое, моя дорогая? — спросил Ферн.
— А, ничего, — отозвалась девушка. — Просто показалось… Почему-то Кукла очень похожа на мою маму. Как будто её портрет в фарфоре.
Ферн оцепенел.
Кукла, его заботливая помощница и хранительница покоя в этом Сне, больше не походила на леди Марию: у его Куклы были тёмно-каштановые, отливающие медной рыжиной в свете свечей волосы и карие глаза…
Портрет… Чей портрет Ферн создал силой своего воображения, силой затаённой боли и глубоко спрятанной тоски по несбывшемуся и безвозвратно потерянному?
— Как… Как тебя зовут, дитя? — Ферн сам не узнал своего голоса.
— Элис, — с застенчивой улыбкой ответила молодая Охотница. Совсем юная… Ей ведь не больше восемнадцати, как она попала в этот кровавый водоворот Охоты?.. — Элис Ферн.
***
«Это невозможно. Невозможно!»
Когда Ферну удалось вновь обрести дар речи, он уточнил: «А маму как зовут?»
— Эмили, — охотно ответила девушка, подходя ближе. — Она заведует лечебницей в Старом Ярнаме. Она училась у последней из выживших учёных Бюргенверта и теперь применяет для лечения не кровь, а тайные знания в сочетании с традиционной медициной и народными средствами. К ней весь город ходит, — похвасталась Элис, — не только жители старых кварталов. Говорят, у мамы руки золотые.
«Ещё бы, — едва не вырвалось у Ферна. — А ещё — сердце. Сердце у неё золотое и горячее, как солнце».
Но он ничем не выдал своего волнения. Во всяком случае, очень хотел на это надеяться.
— А почему ты не помогаешь ей в лечебнице, а решила пойти в Охотники? — спросил он, надеясь, что голос звучит спокойно и естественно — не хрипло, не с дрожью. — Мать ведь наверняка за тебя переживает.
— О, мама, конечно, не в восторге, — грустно улыбнулась Элис. — Но она ведь и сама когда-то была Охотницей, пусть и недолго… После того как я родилась, мы с мамой несколько лет жили в Бюргенверте, и маме приходилось выезжать в город, чтобы раздобыть припасы. Бабушка Юри — это не родная моя бабушка, а просто мамина наставница по тайным знаниям, — к тому времени была уже старенькой, и мама запрещала ей ездить в Ярнам и оставляла сидеть со мной. А потом я подросла и стала тренироваться с оружием. И мама помогала мне. Она сказала, что я должна уметь сама за себя постоять… И других защитить, если понадобится. И подарила мне меч. В память об отце. — Элис коснулась рукояти Священного клинка над плечом. — Мама рассказывала, что папа был великим Охотником. Он пропал в конце одной из самых страшных Ночей Охоты. Мама даже в Кошмар погружалась, пыталась его разыскать. Но ничего не вышло. — Девушка скорбно наклонила голову. — Осталось нам с ней на память о нём только вот это. — Она сняла с шеи цепочку с кулоном и показала Ферну на раскрытой ладони.
Никогда за всю жизнь бывшему Охотнику не требовалось столько храбрости и самообладания, как в тот миг. Да, он уже понимал, что увидит, но всё же сердце будто бы взорвалось, и каждый нерв тела отозвался невыносимой болью.
На ладони Элис лежал серебряный кулон в форме переплетённых стеблей роз с одним распустившимся цветком в центре.
«Невозможно… Это ведь… Невозможно?..»
Он вскинул взгляд на лицо девушки — и тут же опустил, прикрыл веки, испугавшись, что Элис заметит в его глазах отсвет изумрудной зелени — точно такой же, какой сияли в полумраке мастерской её собственные.
Конечно, он ничего не сказал ей. Он был не готов. Пока не готов. Потрясение было так велико, что он даже не помнил, как распрощался с девушкой и какие советы дал по поводу использования нового кровавого самоцвета. В голове билась только одна мысль:
«Почему?»
Почему его дочь оказалась во Сне? Почему Великие призвали её на Охоту? Неужели Ферн недостаточно сделал для них?..
 
Почему она, невинное дитя, вынуждена нести груз грехов отца?
«Это нечестно, нечестно…»
Ферн не находил себе места. Он ездил в своём кресле взад-вперёд по мастерской, задевая стопки книг на полу и натыкаясь на стол и стулья. Камин почти погас, но бывший Охотник будто бы не замечал ни проникающей из сада зябкой сырости, ни тревожного запаха остывающих углей. Кукла несколько раз заглядывала в комнату и робко спрашивала, что случилось и чем она может помочь, но бывший Охотник даже не смотрел в её сторону.
Не мог. Просто не мог видеть знакомые черты на этом безупречно выполненном фарфоровом портрете. О, он-то полагал, что смертельные объятия юного Великого избавили его от былых чувств, присущих ещёживому Охотнику! Но сейчас всё вернулось с удесятерённой силой: любовь, тоска, жгучее беспокойство…
И ярость. Это пугало Ферна сильнее всего. Он снова злился на неё, на свою милую, нежную, бесконечно добрую Эмили. Да, он помнил клятвы, которые давал, сидя в Церкви Кошмара. Но оказалось, что никакими обещаниями, данными самому себе, невозможно сдержать эту жгучую обиду, эту подозрительность и лезущие в голову будто бы чужие мысли — предположения самых ужасных вещей.
«Почему она не сказала мне о ребёнке?»
Боялась, что младенец родится чудовищем? Ведь Ферн сам много раз говорил ей, что у Охотников не может быть детей. И вот она поверила и испугалась… Не понимала, что происходит, возможно, решила посоветоваться с кем-то… И пропала. А вскоре и сам он пропал, отправился в Кошмар, из которого вернулся уже не тем Ферном, которым был раньше. И именно тогда он принял решение, после которого у него уже не могло быть пути назад, в мир яви, где, возможно, его ждала Эмили.
Теперь он чувствовал себя мерзким подлым предателем, пусть и невольным. Он решил пожертвовать собой, чтобы освободить из плена Сна учителя, но оставил жену с ребёнком в разгар Охоты без помощи и защиты!
«О Великие, ну почему ваши игры столь жестоки?..»
А может, она боялась, что Ферн ей не поверит, не признает ребёнка своим? И дело даже не в его глупой ревности. Все Охотники знали это пророчество:
«И когда снизойдёт Великий, в чреве появится дитя».
Так вот в чём дело! Она боялась, что муж, как Охотник, всецело преданный делу Церкви, скорее отдаст её церковным врачам, чем станет прятать от них. Она наверняка узнала, что случилось с Арианной и её младенцем. Она боялась мужа!
Ферн схватился за голову и застонал.
Вот она, вывернутая логика Кошмара, его уродливо искажённая справедливость…
Его Эмили жива. У них родился ребёнок.
Но Ферн никогда не увидится с женой, потому что он — пленник Сна, а Эмили не имеет с ним связи.
И их дочь… Должна быть принесена в жертву? Искупительную жертву за прегрешения отца? Или это его, Ферна, расплата за украденные у судьбы мгновения счастья посреди проклятого умирающего Ярнама?
«Каждый Великий теряет своё дитя… И затем стремится найти ему замену».
Каждый Охотник теряет дитя. Несбывшееся, невозможное дитя.
Мария, Рита…
Элис.
Ферн торопливо выкатился на кресле из дверей мастерской и свернул в «верхний сад». Отсюда лучше всего было видно Луну — казалось, она висит в воздухе на расстоянии протянутой руки.
«Защити её, прошу, — молча взмолился бывший Охотник. — Я ведь забочусь о твоём ребёнке — позаботься и ты о моём. Пожалуйста… Памятью матери Кос».
По серебристому лику Луны пробежала тень, будто проплыло лёгкое облачко. Ферн моргнул несколько раз, будто бы в глаз попала пушинка. И между смыканиями век ему почудилось, будто он разглядел в причудливом рисунке лунных пятен лицо. Усталое и умиротворённое женское лицо в обрамлении извивающихся серебряных полос, то ли лент, то ли щупалец обитателя морских глубин…
 
«Невозможное может стать возможным, если не терять надежды. Иногда надежда преодолевает судьбу».