Сердце в подарок (СИ)
— Он, конечно, он… — торопливо всхлипывает Эмма, обвивая ногу Гастона руками и благодарно покрывая поцелуями его заляпанный грязью сапог. — Спаси его, умоляю!
— Спасу! А теперь, убирайся! И чтобы ни одна живая душа… Поняла? Пошла вон!
Гастон небрежно откидывает её мыском и ступает в полукруглый зев башни, исчезая во мраке. Эмма кое-как встаёт, шатаясь как пьяная.
— Я всё сделаю. Всё-всё, что хочешь… — бормочет она, слепо хватаясь за разрушенную стену руками, и ковыляет прочь, погружаясь в серый туман, безостановочно шепча: — … лишь бы Эдвард жил. Лишь бы он жил…»
Боги!!
Нервно кусаю губы, краем сознания отмечая солёный привкус во рту. Чудовище!
— Какое же он чудовище, — шепчу, размазывая слёзы. — Бедный, бедный рыжий….
— Ш-ш-ш… Это прошлое, Мири, — тихий голос дуновением невидимого ветра взметывает растрепанные пряди и высушивает влагу на щеках. — Ты должна пойти за ним в башню.
Киваю и делаю шаг, ступая из туманной пелены на каменный двор: Эмма скрюченной старухой проходит совсем рядом. Заглядываю в её глаза, но они пусты и безжизненны. Призрак…
А, тот, Гастон, он тоже призрак?
— Да. Не бойся, — шепчет ветер, настойчиво подталкивая вперёд, — они не видят тебя. Призракам прошлого нет дела до живых. Иди…
Хоть ветер и заверяет, что я вне опасности, всё-таки первый шаг во мглу делаю непроизвольно зажмурившись.
Осторожно приоткрываю одно веко и с облегчением выдыхаю. Тьма отступает. Там, где я касаюсь её, спешно втягивается в щели и трещины, испугавшись едва различимого голубого свечения. Она наблюдает за мной немигающим взором тысячи мутных глаз, сладострастно урчит тысячами жадных до силы глоток, едва слышно скребет каменную кладку тысячами острейших когтей, затаившись в засаде.
Брр, мерзость!
Чёрная магия терпеливо выжидает, и я тоже жду.
— Иди… Вперёд… Прямо… Прямо… Направо… Ещё раз… Налево… — далекое едва слышное эхо кружит вокруг, давая подсказки. Послушно переставляю ноги, уходя глубже под землю по крысиному спиральному лазу. — Стой! Смотри…
Тьма всё так же ждёт своего часа, затаившись по норам, нарочно затягивая плотной непроглядной пеленой огромную пещеру, но даже ей не под силу скрыть то, что вижу…
Я смотрю сквозь бездонный мрак, сквозь сплетения чёрной лохматой паутины и вижу… под неверным зеленовато-серым светом, неспешно струящимся из провала потолка, распростертое детское тело с белеющей грудной клеткой.
И Гастона, заносящего тускло фосфоресцирующий нож.
И кровь, фонтаном устремившуюся вверх.
Зажимаю рот, чтобы не орать, когда мужчина, на моих глазах убивший собственного сына, единым смазанным движением вспарывает себе грудину, вырывая кусок собственного сердца. А потом опускает его туда, в провал между детских ребер.
Я не дышу, кусаю пальцы. Ветер молчит. И я не знаю, что делать.
Единственное, что хочется сейчас — вытащить Эдварда из лап Гастона. Ударить смертельным проклятием, возвращая убийце всю причиненную им боль, весь страх и ужас. Всё его зло.
«Нет! Жди…» — отрывистый приказ в голове в тот самый момент, когда, решившись, поднимаю ногу.
Колеблюсь мгновение, а потом опускаю её на холодный землистый пол.
Гастон отбрасывает нож, сводит руки над грудью Эдварда и монотонно бормочет. Под его пальцами собирается тьма. Сначала маленькое, едва заметное облачко. Но оно быстро растет, споро сучит суставчатыми отростками-лапками, вытягивая из окружающей паутины тонкие антрацитовые нити, плетя собственную сеть.
Та ложится на белую детскую кожу чёрными росчерками пера, стягивая рану и сращивая плоть. Эдвард всё так же бледен и неподвижен, но теперь от кошмарного пореза остался тонкий едва заметный шрам. И жирный чёрный паук прямо над сердцем. Нити его паутины вонзаются в тело Эдварда, пронизывают насквозь, сливаются с витальными потоками. Теперь паук и Эдвард — одно целое, единый организм.
— Живи, щенок! — устало выдыхает Гастон, заваливаясь на бок.
Его собственная рана выглядит чудовищно. Сквозь рассеченную кожу наружу торчат кости, а сердце то сочится, то фонтанирует тёмной кровавой струей. Но, как ни странно, Гастон ещё жив, хотя с такими ранениями одна дорога — на кладбище.
Мужчина досадливо морщится, стягивает одной рукой лоскуты свисающей кожи, а другой зачерпывает тьму, как глину, и лепит неряшливую заплатку прямо поверх разреза.
— Де-емоны, — сдавленно шипит сквозь зубы и сплевывает, когда тёмная магия впитывается окончательно, оставляя после себя неповрежденную поверхность.
— Осталось за малым. Только бы эта дура не струсила… — кряхтит под нос, с трудом поднимаясь. Грязно ругнувшись, подхватывает Эдварда и идёт прямо на меня.
Я вижу каждую чёрточку его холёного аристократического лица. Резкого, неприятного, но в чём-то даже красивого. Правда, красота эта скорее отталкивает.
Гастон проходит мимо, едва не задев плечом. Слышу его тяжелое со свистом дыхание, чувствую резкий, сладко-приторный, совсем не мужской запах. Короткие рыжие пряди на долю секунды касаются руки, и я вздрагиваю.
Эдвард не призрак…
Щекотное прикосновение его волос совсем не похоже на тот леденящий сквозняк, которым обдает рядом с Гастоном, не похоже на тот иссушенный колючий поток, каким показалась мне Эмма.
Это было живое, настоящее.
Гастон уходит, а я всё стою, ошарашенная, и хлопаю глазами.
— Иди. Это ещё не конец! — Чувствую в спину резкий толчок и понимаю, что мой проводник недоволен.
И я бегу, спотыкаясь, удерживая взглядом фигуру мужчины с ребенком на руках.
Мы вновь на внутреннем дворе, в плотном кольце тумана. Но теперь серую дымку окрашивает предрассветный багрянец. Его полупрозрачные мазки скользят по верхушкам разрушенных строений, нежными розоватыми пятнами румянца ложатся на камни.
Эмма уже там. Она кружит на месте, нервно меряя шагами небольшой мощёный пятачок, и, увидев Гастона, бросается к нему, протягивая руки.
— Принесла?
— Да-да… — сбивчиво отвечает и жадно тянется, пытаясь дотронуться. — Эдвард? Он…
Гастон опускает детское тело на камни, распахивает разорванную рубашку, и Эмма в ужасе отшатывается, видя тонкий шрам и лоснящееся черное туловище паука на бледной коже.
— Ч-что это?! Что ты сделал?!
— Спас его.
— Боги! Это же… это… — стонет Эмма, падая ниц перед сыном.
— Раскудахталась, — желчно цедит Гастон и раздражённо командует: — Делай привязку, если хочешь, чтобы щенок выжил.
Эмма кивает истово, засовывает трясущиеся руки в карманы платья. Путаясь в складках материи, она выуживает небольшой мешочек с завязками. Её пальцы дрожат, ходят ходуном, предательски проскальзывая по шёлковым лентам, ещё сильнее затягивая узлы. Сдавленно охнув, она с яростью впивается в тугое переплетение и отчаянно рвёт его. Наконец, кусок бархатной ткани падает вниз, а в ладони Эммы остается крошечный пузырек темного стекла.
— В-вот. — Бутылочка пляшет, норовя выскользнуть.
— Начинай, давай поживее. Вон уже подбираются… — Гастон с неудовольствием косится на узкие полосы солнечных лучей, что красновато-оранжевыми стрелами неотвратимо ползут по каменной площадке.
Эмму трясёт как в лихорадке. Она пытается одновременно говорить и откупоривать склянку, отчего её зубы клацают по стеклу, а слова путаются, превращаясь в невнятное бормотание.
— Сеэ… э… я… эзни… адаро… мы….
— Что ты там несёшь?
Гастон выхватывает пузырек, одним движением вырывает пробку и махом вливает в бледные губы Эдварда содержимое, рыча:
— Заново.
Эмма вздрагивает, делает глубокий вдох, на долю секунды прикрывая глаза, а потом глубоким певучим голосом громко и внятно произносит:
«Сердце для жизни — подарок тьмы,
Огнём любви его зажги.
Пока горишь — горит оно,
Кровной связью защищено.
Если задумаешь связь разорвать,
Кормушкой для мёртвых готовься стать.
Мёртвым — тьма, живым — свет.
Без одного другого нет.
Эдвард — хозяин, ты — раба.