Миллион миров с тобой (ЛП)

ГЛАВА 25
Я просыпаюсь ото сна, которого не помню, только какие-то звуки. Звук у меня в ушах, как будто в морской раковине, потрясает меня только первую секунду. Потом у меня появляются более важные мысли.
Пол лежит на боку рядом со мной и нежно смотрит на меня серыми глазами. Сколько он уже наблюдал за тем, как я сплю? Надеюсь, я не пускала слюни. Может быть нет, потому что он видит, как я шевелюсь и моргаю, и слегка улыбается. Когда я улыбаюсь в ответ, он проводит по моим волосам одним пальцем. Его прикосновение согревает меня как солнечный луч, и мы лежим бок о бок на смятых белых простынях.
Мы провели вместе одну ночь, на даче в России, но он был лейтенантом Марковым, одновременно моим Полом и кем-то совершенно новым. На этот раз, даже если мы занимаем чужие тела, мы были только самими собой. Не смотря на накал эмоций между нами, это было даже более интимным. Может быть, это наше истинное начало.
А может быть и нет. Глаза Пола остаются грустными, улыбка — задумчивой. Он верит тому, что я написала прошлой ночью? Или он всё ещё сомневается в себе и верит, что расщепление затмило его навсегда? Думает ли он, что судьба — это то, что мы создаём, или то, что мы потеряли?
Чтобы задать эти вопросы, или хотя бы получить ответы, мне нужно найти ручку и листок бумаги. Но может и к лучшему, что общаться нам здесь непросто. Вместо того, чтобы удариться в сомнения и беспокоиться, или вести неловкие беседы о том, что у нас происходит в голове, мы просто лежим вместе в этот хрупкий украденный момент.
Пол вздрагивает и поворачивается к двери в задней части спальни, которая ведёт в детскую.
Ох, точно. У нас есть ребёнок и дети плачут.
Остальная часть утра не так романтична.
"Чего ещё она может хотеть?" — пишет Пол в какой-то момент, когда в нас бросают картофельным пюре, третьим потенциальным завтраком, которым в нас бросает Валентина.
Я пожимаю плечами, чувствуя себя беспомощной. Моя грудь в этой вселенной такая же плоская, как обычно, так что я, очевидно, не кормлю её. И я эгоистично за это благодарна, потому что это было бы странно. Мы переодели её. Мы пытались её покормить. Она срыгнула. Теперь мы опять пытаемся её покормить. Мы же делаем всё правильно, так?
Валентина, однако, уверена, что мы должны сделать что-то ещё, как родители, и это мы постыдно забыли. По её заплаканным щекам текут слёзы, когда она отталкивает остатки картофельного пюре. Она кажется такой несчастной, что невозможно чувствовать злость или раздражение. Вместо этого меня охватывает чувство вины. Девочке нужна мама. Может быть, она чувствует, что это не совсем я.
Пол, должно быть, думает то же самое. Пока я отчищаю пюре с просторной белой ночной рубашки, которую я натянула с утра, он пишет: "Мне не надо было принимать Ночной Вор. Тогда её отец мог бы о ней заботиться".
Я качаю головой и беру ручку. Нам нужно построить стабилизатор как можно скорее. Чем скорее мы это сделаем, тем скорее вернутся её родители. Это правда, и я знаю это, но мне всё равно так стыдно смотреть на Валентину...
... которая говорит "Молоко"?
Рукой, знаками.
"Молоко?"— показываю я в ответ. Валентина сияет, несчастье сменяется надеждой. Я открываю один маленький шкафчик и вижу коллекцию бутылочек и сосок. К тому времени, как я возвращаюсь с коробкой молока, Валентина уже тянет свои пухлые маленькие ручки. Когда я даю его ей, меня награждают самой короткой улыбкой, и она суёт соску в рот.
Конечно, Маргарет учит дочь языку знаков, так же как Пол, должно быть, учит её говорить. Девочка слишком маленькая, чтобы говорить, но очевидно дети могут начинать говорит на языке знаков чуть раньше. Пол с облегчением прислоняется к маленькому холодильнику, и я смеюсь, не в силах ничего с собой поделать.
Через секунду в углу мигает маленький огонёк. Нахмурившись, Пол идёт открывать дверь, но он улыбается, увидев, кто пришёл.
— Доброе утро! — показывает мне мама знаками, потом останавливается, заметив мою ночную рубашку, футболку и боксёры Пола, и раскрасневшееся лицо Валентины. За ней стоит папа, который глаз не сводит с внучки. Мои родители выглядят так же, как если бы вышли из нашей гостиной дома, если бы папа по дороге прихватил крайне непривлекательные очки в пластиковой оправе. В мамином понимании "приодеться" означало заколоть пучок шпильками, а не карандашом. Папин шарф ярко-синего цвета, вероятно, как маяк выделялся на улицах Москвы.
 
Я была бы тронута тем, как папа гладит Валентину по голове, если бы не его следующие знаки: "Ребёнок очень красивый. Джози сказала больна ты?"
Мама спрашивает: "Больна ты и ещё Пол?"
Мне приходится прикусить щёку изнутри, чтобы не засмеяться. Грамматика оказывается трёхгранна: значение и выражение функционируют как отдельные жесты и определяются не только формой или последовательностью жестов, но ещё и позицией и движением рук. Выражение лица имеет значение, так же как точность и резкость движений рук. Мои родители, мега-гении, не имеют представления об этой части языка знаков. Очевидно, они выучили его уже во взрослом возрасте, так что они не освоили его в совершенстве, и в результате они говорят как пещерные люди.
Ну, я всё равно поняла, что они говорят:
— Мне гораздо лучше, — кажется, они пришли не за тем, чтобы меня проведать. Очевидно, мы пригласили их на завтрак или может быть мы так проводим семейные выходные. — Но Валентине потребовалось много времени, чтобы решить, чем она хочет позавтракать.
Очевидно, мама и папа понимают язык жестов лучше, чем говорят на нём. Мама улыбается и наклоняется, чтобы поцеловать макушку внучки. Папа говорит нам:
— Вы одеваться, мы хранить ребёнка. Счастливы хранить.
"Хранить" — это вероятно "присматривать". Я улыбаюсь Полу, который непонимающе смотрит на людей, говорящих жестами.
— Спасибо что присмотрите за ней. Мы скоро вернёмся. — С этим я беру Пола и тащу в другую комнату.
Мы одеваемся в спешке, наводя беспорядок в шкафах, потому что не знаем где лежат наши вещи. Когда я натягиваю на ноги толстые носки, Пол прекращает застёгивать рубашку и пишет: "Не надо сразу говорить им о Жар-Птице".
Я с отрицанием качаю головой. Хватит лгать в других вселенных. В этой они даже возможно смогут помочь нам!
"Это СССР," — пишет Пол. "Это полицейское государство. Друзья доносят на друзей, и царствует паранойя. Если я буду похож на шпиона, а не на того, кто принёс знания, твои родители могут донести на меня."
Я хочу сказать ему что мама и папа никогда этого не сделают — но мама и папа так сильно меняются между мирами. Если я и думаю, что они никогда не предадут меня, у меня нет уверенности что они так же относятся к Полу.
"Я могу оказаться в ГУЛАГе", — настаивается Пол. Мне нужно медленно подойти к этой теме. Так что, на какое-то время, они должны думать, что это Пол из этого мира. "Я могу говорить с ними по-русски, на языке, на котором они со мной поздоровались. Но что, если они заметят, что я не общаюсь с тобой знаками?"
"Хорошая мысль. Давай скажем, что ты вчера поранил руку. Ничего серьёзного, но она должна быть в покое. Это должно сработать".
Никто из нас не смотрит на кровать в комнате, покрывало и простыни смяты, подушки всё ещё хранят следы наших голов. То, что мы делали ночью и то, что я сказала почти кажется сном, который я бы хотела сделать явью. Поверил ли мне Пол насчёт бесконечных возможностей в нашем мире? Или шрамы от расщепления и его ужасного прошлого слишком глубоки?
 
Когда мы возвращаемся, мама и папа стоят посреди комнаты, на их лицах странное выражение, что-то между шоком, страхом и весельем. Мама держит Валентину, но на вытянутых руках, как неожиданную находку. Они оба не ожидают увидеть меня и Пола, и мама говорит что-то в голос. Я не знаю, что. Читать по губам особенно трудно, когда не знаешь языка, на котором говорят.