Ох и трудная это забота – из берлоги тянуть бегемота. Книга 2 (СИ)

В девяностых появляется несколько союзов социалистов-революционеров. Почему союзов? Да черт его знает, наверное, надоело назваться народническими кружками, а в 1901 году союзы объединились в партию эсеров.
Закончив просвещать «чилийца», Зензинов выжидательно уставился на Федотова.
«Ну-ну, а теперь парадным шагом к победе социализма! — мысленно бурчал Борис. — Помнится, большевики вели массы под знаменем марксистско-ленинской теории, а эти?»
— Вы не поверите, но сегодня я получил знаний, что и за год не собрать, а в чем суть теории крестьянского социализма? — Борис ни на кроху не фальшивил, он действительно был благодарен попутчику, а еще он почувствовал, что подбирается к цельному пониманию, не хватало только знаний основ теории народничества и внутренних принципов управления партией, — Да вы не стесняйтесь, коньяк чудо как хорош. За теорию!
Укоризненно поглядев на собеседника, мол, то ли мало налил, то ли непонятно чем же ты меня слушал, пока я тут распинался, Зензинов по-новому раскрыл суть.
По мысли основоположников, так переселенец определил себе роль Герцена с Чернышевским, крестьянская община представляла собой естественную социалистическую ячейку, а крестьянин-общинник оказался революционером по инстинкту и прирожденным коммунистом. Отсюда следовал вывод о возможности прямого перехода к социализму минуя капитализм.
Услышав о прирожденном коммунисте по инстинкту, у Федотова мелькнула мысль, что он ослышался. Нельзя же всерьез думать, что род занятий меняет геном человека?! Может быть, это фигура речи? Но нет, на шутника Зензинов не походил ни в малейшей степени. Под властью идей у революционеров с юмором всегда было не блестяще, к тому же речь явно шла об инстинктах, а этот термин был здесь аналогом понятия генетической особенности. Это Борис знал твердо.
К вспыхнувшему удивлению примешалась легкая брезгливость. Нет, не от самой идеи раскрепощения и свободы, а от того, как произвольно гигантский слой населения наделяется некой особенностью почти физиологического свойства. А ведь если такова теория, то дай эсерам власть, они всех загнали бы в свои общины и артели. А может быть, последующие теоретические изыскания все же более-менее устаканят? Борис с надеждой посмотрел на Владимира.
Вопрос задан не был, но Зензинов раскрыл и эту «тайну». В совершенствовании теории немало преуспел признанный лидер партии, господин Виктор Чернов. Согласно теоретическим изыскам этого «мыслителя», переход к социализму мог произойти парламентским путем и даже сам по себе(!), но мешала неприятность — самопроизвольному переходу страшно мешает царское правительство, искусственно насаждая в стране капитализм.
«Вот это мысль! Оказывается, капитализм в России, не естественное явление, а попытка правительства остановить победный ход истории. Стоп! — резко одернул себя Федотов. — Мне нужна информация, поэтому собственные рефлексии засунем себе в известное место. Кстати, и сам Зензинов в это явно не верит, вон как морщится», — задавив свою реакцию на очередной эсеровский бред, Борис только прикрыл глаза, мол, «я, я, их бин согласен», не прерывать же поток столь чудных откровений.
Очередной перл ждать себя не заставил. Параллельно с поддержкой революции, эсеровские теоретики придерживались тезиса отрицания необходимости революции, а сегодняшняя, по их мнению, ни социалистической, ни буржуазной не являлась. Она как бы даже и вовсе не революция. Может, восстание, может, что еще, но не революция, и все тут. И опять единства по данному вопросу нет — для Зензинова эти события революция.
В сознании переселенца не укладывалось, как могли приниматься практические решения, прямо противоречащие теоретическим постулатам. Незатейливая мыслишка о самопроизвольном переходе к социализму отчетливо резонировала с присказкой: «По щучьему велению, по моему хотению».
«Зуб даю, у этого сказочника-Чернова, бабушку звали Арина Родионовна. Может, спросить о государственности?» — видимо, попутчики мыслили в унисон, а чем иначе объяснить, когда после очередных двадцати грамм, революционер поведал об устройстве будущего государства.
 
Эсеры оказались сторонниками демократического социализма, то есть хозяйственной и политической демократии, выражающейся через представительство организованных производителей (профсоюзов), организованных потребителей (кооперативных союзов), организованных граждан (демократическое государство в лице парламента и органов самоуправления). Основой государственности являлось местное самоуправление, а судя по недомолвкам, роль центра низводилась до уровня координатора инициатив снизу.
В этом явно прослеживалось сегодняшнее положение земцев — порулить охота, да толком не дают. Отсюда неосознанное программирование будущего государства под сегодняшнюю ситуацию — основные «рулильщики» оставались на уроне местного самоуправления. Непонятно, что они запоют, когда сами окажутся на вершине властной пирамиды.
По ходу повествования, в воображении Федотова вырисовывалась фантасмагорическая картина социалистического государства по-эсеровски. В полях царила общинная благодать. Кто-то пахал больше, кто-то сеял меньше. Нарезающие круги нормировщики, вычисляли коэффициенты трудового участия. В итоге каждому единоличнику или общине выделялось земли больше или меньше. Так, по мнению переселенца, реализовывался уравнительно-трудовой принцип пользования землей. Сама же земля не являлась ни частной, ни государственной. Она была общенародным достоянием без права купли-продажи. Как такое могло быть, несчастному человеку из будущего было невдомек. Ну не мог он себе представить такое состояние главного объекта притязаний.
«Нет, ну точно страна религиозных фанатиков. Большевики истово верят в свободный труд, приводящий к высочайшей производительности, а эсеры, что землю можно раздать без дальнейшей продажи. Похоже, в головах эсеров заворот мозгов в тяжелейшей форме. Инфекционный, передаваемый воздушно-капельным путем. Иначе, с какого бодуна Вова втирает мне об особой эсеровской социализации земли», — на всякий случай Борис пошмыгал носом, не попала ли туда какая бацилла.
В городе основой социалистического предприятия должна была стать артель, но в силу опоры эсеров на крестьянство эта часть теории только разрабатывалась.
Зензинов замолчал. Федотов хотел было высказаться с крутыми афоризмами из военно-матерного, но вовремя прикусил язык — зачем портить отношения с будущим большим эсером, к тому же для осмысления услышанного требовалась пауза.
— Владимир, а давайте мы с вами, макнем, — Борис сделал ударение на первом слоге, — уверен, такого словечка вы не слышали. Очень, знаете ли, занятная у него этимология. В принципе, это какой-то перепев с языка народа алакалуф, обитающего на землях Магелланова пролива, но оставшийся в Чили приятель, не сомневается в его русском происхождении. Василий уверен в древнейшем посещении Южной Америки нашими мореходами, впрочем, мало ли на свете чудаков, — будто случайно Федотов плеснул больше обычного — теперь ему понадобился «раскованный» Зензинов.
«Ну и что мы имеем? — под мерный перестук колес Борис увлеченно перемалывал закуску и услышанное от попутчика. — Обратим внимание на последовательность. Если отбросить всю шелуху, то первоначальный, по сути, стихийный процесс борьбы за свободу, постепенно структурируется. Появляются первые наброски теории, которые проверяются практикой. Что-то отвергается, что-то изменяется, но родившаяся концепция крестьянского социализма в целом остается неизменной. Помнится, в учебниках истории ее называли утопическим социализмом. Концепцией ее называет Зензинов, а по мне так вполне себе „Теория научного социализма крестьянского толка“. По объему не марксизм, конечно, зато свое, точнее частный случай с местными завихрениями, а раз есть теория, то должны быть и основоположники — вот они, все те же Герцен с Чернышевским и примазавшиеся к ним Маркс с Энгельсом».
Федотов едва не заржал, представив, как в стране победившего эсеровского социализма на фронтоне здания ЦК ПСР, красуются барельефы Герцена, Чернышевского и Карла с Фридрихом.