Комиссар. Порождения войны (СИ)
Саша сосредоточилась на том, чтоб выпустить из себя боль вместе с выдыхаемым воздухом. Прежде ей удавалось таким образом избавляться, хотя бы на время, от головной или зубной боли. Теперь все было много хуже, привычный метод помогал плохо. И все же четверть часа спустя Саша могла уже думать о чем-то еще.
Руки ей развязали. Остатки одежды мокрые — видимо, ее пытались привести в чувство водой. После накрыли сухим одеялом — колючая шерсть обжигала избитое тело, и все же немного спасала от холода… да, здесь холодно и сыро. Пахнет гнилой соломой и плесенью. Подвал?
Она не могла понять, одна ли она в помещении. Приглушенные голоса, иногда, кажется, крики доносились почти постоянно — наверно, через стены. Узнать бы, сколько прошло времени. Часы с ее руки сняли еще до того, как она пришла в себя в первый раз.
Передние зубы ощутимо пошатывались, но вроде все остались на месте. Во рту держался привкус крови. Пить хотелось, но после кровопотери жажда должна была стать невыносимой, а такого не было — значит, в нее вливали воду, пока она была без сознания. Она все еще нужна им живой.
Второй раз порку она не выдержит. Сама мысль о том, что кто-то хотя бы прикоснется к ее иссеченному телу, вызывала парализующий ужас. Причин жалеть ее у них нет — она-то не жалела таких, как они. И все ж никакого удовольствия от своей работы они не получали. Значит, есть шанс, что не станут продолжать, если сочтут бессмысленным.
Перед тем, как делать что-то еще, они должны проверить у нее пульс. Она знала, как синхронизировать свой пульс с пульсом другого человека. Сейчас настраиваться было не на ком, но, может быть, она сумеет замедлить биение сердца, сосредоточившись на воображаемом объекте?
Саша представила себе лист, с которого стекают капли росы в том же ритме, в каком билось сейчас ее сердце. Сокращение сердца — капля. Сокращение — капля. Постепенно она мысленно замедляла движение воды — и так же делался тише ее пульс, пока не стал совсем слабым. Сердце сокращалось раз в пять-шесть секунд, едва поддерживая жизнь в истерзанном теле.
Это ослабило ее, и она задремала. Разбудили ее отчетливые, совсем рядом, голоса.
— Вот эта. Полковой комиссар Гинзбург, — Саша узнала давешнего прапорщика. — Пора, верно, притопить или прижечь, и продолжить допрос.
— Пульс проверь сперва, — другой голос, более мягкий.
Чьи-то пальцы легли ей на шею.
— Обана! Нету пульса, — прапорщик. — Отмучилась, значит. Ишь, хлипкая какая оказалась. За каким чертом только везли…
Еще какое-то движение возле ее лица.
— Дышит, видишь, лезвие запотело, — другие пальцы на шее. — Да и пульс есть, просто слабый очень. Притопишь — окочурится.
— Может, и порешить ее тогда, чтоб не маяться ни нам, ни ей?
— Порешить-то и на месте можно было. Ты, братец, целого полкового комиссара потратил безо всякой пользы. Потому что надо сначала проверять, не заведена ли уже личная карточка на пленного, а потом за нагайку хвататься. Тогда б ты знал, во-первых, что имеешь дело с коллегой. Она в ЧК служила до того, как на фронт уйти. Этих уж если брать в оборот, то фиксировать так, чтоб пальцем шевельнуть не могли. А может, наоборот, добром проще было б сговориться. Среди них тоже не все спят и видят, как бы умереть погероичнее за свое правое, то есть левое, дело.
“Тоже”. Человек с мягким голосом говорил о себе.
— Во-вторых, тут черным по белому написано: после допроса передать в ОГП живой. Личный запрос полковника Щербатова. С охраной государственного порядка шутки плохи.
Они немного помолчали.
— И зачем она самому Щербатову? — спросил прапорщик. — Ни кожи, ни рожи.
— Ты ж сам ее и изуродовал.
— Скажете тоже, изуродовал. Она и была страшна, как смертный грех. Губу я ей разбил, а челюсть не ломал, ей же еще говорить надо было. Эх, ведь почти дожали, она уже готова была разливаться соловьем. Но недосмотрели. Живьем только эту упрямую тварь с обоза взяли, так что ни численности, ни вооружения пятьдесят первого у нас теперь нет.
— Ее хоть не насиловали?
— Чего не было, того не было. Кавалеристы спешили больно. А мы побрезговали, — Саша считала в голосе прапорщика усмешку.
— Это хорошо. И чтоб не было такого у нас в контрразведке! Должны же у нас быть стандарты.
— Да какая манкая баба ни будь, ежели на службе, то я б никогда…
— Некоторые, — задумчиво сказал человек с мягким голосом, — предпочитают как раз дурнушек. Красивая женщина ценит себя высоко и свято верит, что облагодетельствовала того, до кого изволила снизойти. У дурнушек нет таких иллюзий, среди них-то и встречаются по-настоящему страстные женщины. Впрочем, это не наша забота. У нас было две задачи — допросить комиссара Гинзбург и передать живой в ОГП. Похоже, мы проваливаемся по обеим статьям.
Саше и самой было интересно, для чего она понадобилась Щербатову. Явно не для того, о чем эти двое сейчас говорили, Щербатов не этой гнусной породы человек. Измываться над побежденным врагом он не стал бы. Ему что-то нужно от нее. Встретиться с ним снова — это внушало тревогу… и надежду. Саша не знала, что опаснее в ее положении.
Контроль над пульсом она потеряла. Впрочем, довольно ломать комедию. Саша открыла глаза. Морщась от боли в исхлестанной спине, села на топчане.
— Если вы закончили сравнительное обсуждение женских достоинств, — обратилась она к человеку с мягким голосом, — то у нас ситуация. Коллега.
Голос звучал слабо и хрипло, но хотя бы не дрожал.
Наконец Саша смогла рассмотреть обладателя мягкого голоса. Лицо грубоватое, привлекательное на свой манер. Мимические морщины у глаз выдают человека, который смеется чаще, чем хмурится. На пальцах — золотые перстни. Капитанские погоны.
Он присел на край топчана, чтоб их глаза оказались на одном уровне.
— Вы тоже полагаете, что умные люди всегда могут договориться, Александра?
— Стоит попробовать. Вы, однако, не представились.
Он улыбнулся.
— Вершинин моя фамилия. Вот как мы с вами будем действовать, — Саша отметила, что он перевел ее из объектов в субъекты, на словах по крайней мере. — Вам сейчас принесут еду… и одежду. Вы сможете немного привести себя в порядок, вам не повредит. Потом вас проводят ко мне в кабинет, и мы спокойно поговорим.
***
В кабинете Вершинина Саша смогла наконец посмотреть в окно. Восходящее солнце осветило улицу с деревянными двухэтажными домами. Груженые повозки тянулись к рыночной площади. Сейчас утро, но какого дня? Привезли в Рязань ее на рассвете — вчера?
Думать было трудно из-за боли в голове — то монотонно сверлящей в районе затылка, то раскатывающейся горячей, выбивающей слезы волной. Головной боли вторила боль во всем теле. Месмерическое упражнение по выдыханию боли все еще помогало, но стоило на пару минут потерять концентрацию — сознание начинало плыть.
Ей выдали что-то вроде тюремной формы — длинную рубаху и простое верхнее платье. Фактурой и цветом одежда напоминала мешковину. В уборной нашлось маленькое мутное зеркало. Лицо превратилось в катастрофу: губы разбиты, бровь рассечена, во всю левую щеку — синяк. Но важно, что глаза остались целы, и носовые хрящи тоже. А внешность… Саша и прежде не была красоткой. Теперь у нее лицо войны.
— Я рад, что вы согласны договариваться, Александра, — говорил Вершинин. — Я, знаете ли, избегаю жестоких методов, когда это возможно. Давайте поступим так: вы ответите на несколько вопросов, и я прослежу, чтоб ничего дурного с вами не случилось больше.
— Понимаю, что вы обязаны были сыграть эту карту, — вздохнула Саша. — Только поэтому не воспринимаю это предложение в качестве попытки, как говорят англичане, оскорбить мой интеллект. Потому что выбор совершаете сейчас вы, а не я. У вас нет и не будет моих ответов на ваши вопросы, это не обсуждается. Но у вас может быть для ОГП мертвый комиссар или живой комиссар — в зависимости от того, что вы мне предложите.