Комиссар. Порождения войны (СИ)

Щербатов посмотрел в окно. Ветви растущих вдоль площади ив были покрыты пушистыми почками и скоро обещали зазеленеть. Весна вступала в свои права.
— Для этого нет никаких причин, — ответил он наконец. — Гинзбург — чекист и комиссар, она должна держать ответ за свои преступления, как они все. Если при помощи таких людей мы сможем разработать технику, которая позволит нам не уподобиться им и избежать массового террора — значит, так тому и быть. Я отправлю запрос в контрразведку. Пусть Гинзбург возьмут в плен и доставят сюда после допроса. Вот только сам я предпочел бы не встречаться с ней. Ни к чему это.
— Мне надо сперва разобраться в природе того, что тебя с ней связывает, — ответила Вера. — И если ничто меня не насторожит, этот вопрос разрешится без твоего участия.
  
Глава 17
 
Глава 17 
Полковой комиссар Александра Гинзбург 
Июнь 1919 года 
— Я поначалу и сам не верил, товарищ комиссар, — рассказывал новобранец. — Думал, ну, тюрьма новая. Будто мало их строили при царе. Теперь вот еще умиротворение какое-то придумали на наши головы. Говорят, люди сидят в этом доме совсем недолго, а выходят оттуда другими. Ну, чего только не болтают. А потом сосед мой, Никита, туда угодил. И то сказать, буен он был больно. Родным от него житья не было. Как пьянка или драка, он тут как тут, а как работать — не дозовешься его или, говорит, ослаб. Под конец совсем с глузда съехал, на мать свою руку поднял, так приложил ее, что едва Богу душу не отдала… Ну, отец его поговорил с попом нашим и свез Никиту в отделение, значит, охраны государственной безопасности. Едва уговорил, чтоб не на каторгу сына отправили, а на умиротворение это. Христом-Богом молил. Нет, говорит, сил никаких больше терпеть эдакую напасть в своем доме — а все же единственный живой сын. Прочие померли кто на фронте, кто от тифа.
Вернули Никиту через месяц, и что думаешь, комиссар — тише воды, ниже травы стал. Поначалу, правда, под себя ходил и забыл, как ложку в руках держать. Но со временем ничего, заново всему выучился. Говорить даже стал кое-как. Поглупел, конечно, ну так он и допрежь не семи пядей во лбу был. Работой больше не брезгует, что ему велят, то и делает. Робкий стал, ласковый, как ребенок. Если кто на него голос повышает — плачет.
— Ясно, — Саша рассеянно постучала по столику пальцами. Купе поезда, везущего пятьдесят первый полк на юг, за последние недели успело стать ее рабочим кабинетом.
Полгода службы комиссаром. Уже ведь, вспомнила Саша, лето. Она и не заметила, что оно наступило. Много работы, новобранцы вон прибывают каждый день… Саша долго искала среди них тех, кому что-то было бы известно об этих курируемых Церковью опытами над людьми. Слухов гуляло много, но с человеком, который видел умиротворенного своими глазами, Саша говорила впервые.
— Сам-то ты почему в Красную армию решил податься? — спросила Саша. — Не из-за того ли, что с соседом твоим случилось?
— Не, товарищ комиссар. Соседу-то умиротворение это на пользу пошло. И семье его, ясное дело. Бог даст, оно и к лучшему, — новобранец испуганно глянул на Сашу, но она только слегка улыбнулась ему, поощряя продолжать говорить. — А вот сам их Новый порядок, он мне не по ноздре. Правил понавводили. Прежде в воскресенье хоть отоспаться можно было, а теперь чуть свет — к обедне. Дьяк стоит на входе в церкву, отмечает. И по женской части… извините, товарищ комиссар.
— Ничего, продолжай, — подбодрила его Саша.
— Ну, к бабе я одной ходил, Анюткой звать. Нравился я ей, а сам-то голову от нее терял вовсе. Кому от этого плохо было, товарищ комиссар? Но вот незадача, замужняя она. Муж ейный — пятое колесо в телеге, шушваль, и семьи-то нет у них давно, одно название. А развестись при Новом порядке никак нельзя, не Совдепия же. Ежели кого ловят за энтим делом вне брака, посечь могут. За нравственность, мать их так, борются. И ладно б я, привычный, чай, после царской-то армии, но Анютка баба нежная у меня. Ну и не только это. В мастера не производят меня, хотя я работник справный и механизм выучил как свою пятерню. Но чтоб повышение получить, теперь надо подтвердить эту, как ее, роя… лор…
 
— Лояльность, — подсказала Саша.
— Вот! А я в том году с мастером подрался… Ну и решил я, что раз мне так и так не судьба жить по-людски, то лучше уж я воевать уйду за дело народа, против, значит, Нового порядка этого. Потому что всяко не жизнь мне при нем.
— А что другие фабричные? — спросила Саша. — Многие недовольны, как ты?
— А то сказать, бурчат-то многие. Относятся же к нашему брату как к скотине. С другой стороны, как ни крути, жалованье растет понемногу. Больницу открыли для рабочего люда, хоть и принимают туда не всех, очередь большая. О всякой этой борьбе за права не заикается никто уже. Один вот вспоминал как-то в столовой про профсоюзы, так увезли его на другой же день, и поди узнай — куда, а больше не видали мы его. За доносы премии выдают. Друг у меня есть… был, верно, друг. Тоже Новый порядок не по нраву ему. И думал я, прежде чем сюда уходить, позвать его с собой. Он, может, и пошел бы. Но мать болеет у него, а за донос могут в больницу ее определить вне очереди. Поразмыслил я и решил не испытывать судьбу. Один ушел, никому не сказавшись. Так оно надежнее, при Новом-то порядке, будь он неладен…
***
— Гланя, ну выйди, всего-то на четверть часика, перетереть надо! — в пятый, наверно, раз повторил Лекса.
— Не о чем нам с тобой беседы вести, Алексей. Я ясно тебе все объяснила уже. И выходить с тобой я никуда не хочу. Ты должен это понять, — сказала Аглая.
— Ты просто не смекаешь, Глань! Я ж со всей душой к тебе. Если задел тебя чем, прости, дурак был. Скажи только, что сделать мне теперь, чтоб ты не дулась, как мышь на крупу.
— Ты ничем меня не обидел. Я просто не хочу больше с тобой быть. Потешились, и довольно. Отношений я тебе не обещала.
— Если ты сердишься, что я третьего дня к тебе не подошел, то я не со зла! Спешное дело было от командира. Я же серьезно, Глань, не баран начхал! Я словно присушенный к тебе… С тобой непросто, но без тебя тошнехонько. Мне нет дела, что ты рябая, я не переборчивый. Ну не серчай, Гланя.
Саша страдальчески скривила рот и закатила глаза. Тело Лексы, такое большое и невостребованное, загромождало половину их с Аглаей купе. Саша пыталась разобраться в аграрной реформе Директории, чтоб завтра доложить товарищам на митинге. Столик был завален красными газетами, белыми газетами, якобы нейтральными газетами. Все пестрели громкими лозунгами, по существу же сообщали немного, и прочитанное ни в какую не желало складываться в осмысленную картину. Газовое освещение не работало, читать приходилось при лампе с прикрученным для экономии керосина фитилем. А тут еще эти ссорящиеся голубки. Нашли время и место!
— Аглая, выйди уже к нему, — сказала Саша в сердцах. — Или ты, Лекса, выйди отсюда. Потому что если вы ждете, что выйду я и у вас все случится как бы само собою, то обойдетесь. Мне к митингу надо готовиться, до которого, — Саша глянула на "Танк", — шесть часов. Да, сейчас четверть третьего ночи. Счастливцы вы, часов не наблюдающие. А мне так нельзя.
— Ты слышал комиссара, — сказала Аглая, — уходи.
Лекса глянул затравленным волком и вышел.
— Ты что творишь, товарищ? — взвилась Саша. — Бойцов портишь. Этот ладно еще, берега не теряет, а с кем другим и до беды дойти может.
— Верно ли я понимаю тебя, комиссар? Ты утверждаешь, что раз я сошлась с Алексеем, то должна продолжать встречаться с ним потому только, что он этого хочет?
— Да ну нет же, — поморщилась Саша. — Никогда б я такого не сказала ни одной женщине. Но умно ли вообще было затевать эту твою свободную любовь в действующей армии? Выйди замуж за кого-нибудь, раз неймется. Потом разведешься. А так — ну не для войны это.