Комиссар. Порождения войны (СИ)

— Я здесь. Входите, — ответил хрипловатый мужской голос. Саша машинально проверила, легко ли выходит из кобуры маузер — этот жест всегда придавал ей уверенности. Толкнула покрытую облупившейся краской дверь. Осмотрелась.
Небольшая пыльная комната. Заставленный рухлядью сервант. Колченогий стул с измятой, но аккуратно сложенной одеждой. Продавленная софа у дальней от окна стены. На софе — слабо приподнявшийся на локтях человек.
— У меня тиф. Будьте, пожалуйста, осторожны, не приближайтесь ко мне, — сказал человек. — Болезнь опасная и чрезвычайно заразная. Кто вы, для чего вы здесь?
Саша прошла через комнату, распахнула нечистые оконные створки.
— Душно тут у вас, Андрей Евгеньевич, — глядя будто бы в окно, краем глаза Саша отследила реакцию лежащего на софе человека. Имя, похоже, его, на чужое имя люди рефлекторно реагируют иначе. — Больным нужен свежий воздух, вы знаете? Меня зовут Александра Иосифовна Гинзбург. Я — старший следователь ПетроЧК. Пришла, чтобы поговорить с вами, Андрей Евгеньевич.
Щербатов медленно кивнул.
— Да, я понимаю. Имя мое вы уже знаете, потому представляться кажется излишним. Простите, что не могу подняться на ноги, — Щербатов с видимым усилием сел в постели, откинулся на подушку. — Пригласил бы вас сесть, но некуда, я гостей не ожидал.
— Не страшно, — ответила Саша. Села прямо на широкой подоконник, подальше от больного, но так, чтоб хорошо его видеть. Средних лет мужчина, широкоплечий и крепкий — болезнь не иссушила его. Почти полностью облысевший, только по вискам и затылку идет венчик волос. Недлинная, еще недавно явно аккуратная борода, чуть запущенные усы. Широкие низкие скулы, массивный нос. В разрезе глаз есть что-то татарское. Отнюдь не красавец, но лицо открытое, располагающее. Признаки болезни налицо: сыпь, испарина, неровное дыхание. Такое не подделаешь.
Комнату постепенно наполнял сырой петроградский воздух. Саша привычно улыбнулась. Всегда улыбайся людям, учил Моисей Соломонович.
— Я понимаю, что вряд ли вы хотите сейчас разговаривать, тем более со мной. Но если вы немного подумаете, то поймете, что эта беседа и в ваших интересах тоже. Расскажите о себе. В свободной форме. И я должна посмотреть на ваши документы.
— Паспорт и офицерская книжка на столе, возьмите, — Щербатов поколебался немного. — Не думаю, что я обязан отчитываться перед вашим ведомством. Но скрывать мне нечего, да и нет ничего особенного в моей биографии. Родился здесь, в Петербурге. Отец мой, дед и прадед служили Отечеству, так что и мой жизненный путь был предопределен. Окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, затем Николаевскую Академию Генштаба. Поступил в действующую армию…
Саша слушала, сверяясь с документами и досье. Ее больше интересовало сейчас не что Щербатов говорил, а как. Она нередко беседовала с военными, и многие из них не могли скрыть, что необходимость разговаривать с ней - большевичкой, еврейкой, бабой наконец - оскорбляет их. Они раздражались, возмущались, отмалчивались. Щербатов же говорил спокойно и серьезно, будто бы видел в ней равную. Видимо, не в его обыкновении тратить силы на беспомощную злобу. Тем более что сил у него действительно оставалось немного.
Стакан у постели больного был пуст. Саша осторожно подошла и наполнила его водой из своей фляжки. Достать чистую воду в Петрограде стало не так уж просто в эти дни.
Щербатов слабо улыбнулся. Вместе с водой принял лекарство из стоящего у постели пузырька.
— Аспирин, — пояснил он. — От лихорадки.
Надо же, отметила про себя Саша, лекарство есть у него. И наволочка не настолько несвежая, как была бы, если б ее не меняли с начала болезни. Кто-то явно ухаживает за ним, пусть и нечасто…
— Я могу оставить открытым окно, — сказала Саша, — чтоб вы могли видеть небо.
— Весьма любезно с вашей стороны. Ладно, переходите уже к своим вопросам. Я отвечу.
— Зачем вы прибыли в Петроград? — спросила Саша.
— Думал найти родных, сослуживцев, друзей. Нашел только сыпной тиф, как видите.
 
— Что вы намерены делать в будущем?
— Затруднительно планировать будущее в моем положении. Я, конечно, понимаю, к чему вы клоните, Александра Иосифовна. Вы хотите, чтоб я поступил на службу в вашу Красную армию.
Саша кивнула. Щербатов был честен с ней, и она тоже не видела смысла в экивоках.
— Но какой толк говорить об этом теперь? — продолжил Щербатов. — Зачем Красной армии, да и какой бы то ни было армии, умирающий?
— Затем, что вам вовсе не обязательно умирать, — ответила Саша. — Вы не обратились в городскую больницу, и правильно. Там бы вам ничем не помогли. Но у РККА свой сыпнотифозный госпиталь. В нем есть врачи, есть медикаменты. Тиф - не приговор, многие выздоравливают. Вот только чтоб попасть в госпиталь РККА, нужно быть частью РККА. Мне хватит вашего слова, чтоб вызвать сюда санитарный транспорт.
Скверно выходит, подумала Саша. Она, по сути, дает ему выбор - Красная армия или смерть. Но ведь не она виновата, что он болен. А касаемо жалкого состояния городских больниц… да, многие сказали бы, что это в том числе и ее вина как большевички. В глубине души Саша знала, что здесь есть доля правды. Большевики власть взяли, а разруху победить не могут. Но теперь уже нет выбора, кроме как скорее закончить войну, чтоб отстроить все заново. И больницы для всех в том числе. А пока многим и многими приходилось жертвовать.
— Я хотел бы задать вам вопрос, — сказал вдруг Щербатов.
— Да, пожалуйста.
— Александра Иосифовна, скажите, почему вы, лично вы, воюете?
Саша глянула на Щербатова с искренним любопытством. Люди в его, да и не только в его положении редко интересуются чем-то, помимо самих себя. Он, конечно, заслуживал самого искреннего ответа.
Саша села на пол по-турецки. Теперь ее глаза находились на одном уровне с глазами ее собеседника.
— О, это просто. За свободу. Капитализм — система, в которой не свободен никто. Работаешь ты по десять часов в сутки, чтоб оплатить койку в туберкулезном подвале, или понукаешь других к такой работе на благо хозяина, или даже пользуешься плодами чужого труда — ты ничего не можешь поменять. Имеет значение потребление, а не созидание. Но разве мы должны жить ради того, чтоб другие могли потреблять плоды нашего труда — или чтоб потреблять плоды чужого труда самим? Вся свобода сводится к тому, чтоб пытаться по головам других людей залезть повыше в этой цепочке. В этом вынужденном, отчужденном труде мы не утверждаем себя, а отрицаем. Не жизнь, а непрерывное принесение себя в жертву — и ради чего? Чтоб у капиталистов были деньги на роскошь и войны? Но ведь люди могут быть свободны и заниматься творческим трудом на общее благо, для развития всех, а не чтоб одни богатели за счет других.
— И что же, вы услышали это все от кого-нибудь и пошли за это воевать?
— Я сама читала и думала. Но, если честно, я никогда не выбирала, воевать мне или нет. Война пришла ко мне двенадцать лет назад. Белосток, девятьсот шестой год. Погром. В мой дом ворвались, мою семью убили. Никто не ответил за это. С тех пор я на войне.
— На войне с русским народом?
— Не повторяйте эти черносотенные глупости, — поморщилась Саша. — Белосток — там в большей степени польский народ, если это вдруг почему-то важно. Русский народ, еврейский, какой угодно — нет разницы. Дело не в народах, а в порочной системе общественных отношений. В системе, которая лишает целые нации или классы права на человеческое достоинство.
— Но ведь человека нельзя лишить человеческого достоинства никакими действиями извне, — возразил Щербатов. Он уже почти сидел в постели и вообще начал выглядеть более живым. Возможно, его лекарство подействовало. Но скорее это был лихорадочный подъем перед наступлением кризиса. — Человеческое достоинство заключено внутри человека. Никто не способен его отнять. Оно есть тогда, когда человек находится на своем месте и выполняет свой долг. То, что я вижу здесь, — Щербатов кивнул куда-то в сторону Екатерининского канала за окном, — я вижу множество людей, которые свой долг позабыли. Потеряли свое место в жизни. Солдатские комитеты дезорганизовали армию, и фронты захлебнулись один за другим в солдатской же крови. В итоге позорный Брестский мир, потеря всего, за что мы воевали четыре года.