За кулисами (СИ)

"Пора бежать на работу", ― мы работаем вместе, лицом к лицу, мне не сбежать…
"Лапуля, было круто, повторим как-нибудь?", ― хочу ли я на самом деле это говорить вслух, если уверен, что это произведёт обратное впечатление с точностью до наоборот…
"Не готов к отношениям"…
Я не был готов к отношениям. И узнав Мишель в обнаженном виде мучительно не был готов отказаться от очередной близости… Наверное, так и становятся подонками.
― Мишель, я никому не расскажу о том, что было, ― из всех существующих слов в моей речи такая фраза была самой красивой, честной и правдивой. Девушка распахнула свои пепельные тревожные глаза, не сразу найдя меня в пространстве. Мы лежали головами на полу друг на против друга, долго изучая лица. В груди растеклась свинцовая щемящая тяжесть под гнётом неразборчивых эмоций в её выразительных побледневших и спокойных глазах, но я всё понял.
Просто мне безумно захотелось ей пообещать что-то, что я смогу для неё исполнить.
  
2.2
 
Мы переспали. Это не выходило ни на секунду из моих грязных мыслей, когда наши взгляды обезоруживающе испытующе сталкивались. Предвкушено радуясь началу совместных репетиций, мог ли я догадываться, какая атмосфера воцарится за кулисами, после первой же встречи с Мишель на сцене?
Прежде меня бы это не стало заботить. Прежде я всегда выходил сухим из воды: мимолётные интрижки не имели на меня никакого влияния, разве что иногда я случайно связывался с девицами, состоявшими в отношениях с разъярёнными бугаями, угождая под их тяжёлую руку. Кажется, что хорошая физическая подготовка мне и нужна была только чтобы решать подобные вопросы на одном уровне с зачинщиками беспорядков в пивнушках… Но связь с Мишель била все рекорды доставленных мне когда-либо проблем. Потому что прежде всего это были проблемы эмоционального характера.
Я мучался: секс случился, он был великолепен, да я и не прочь был его повторить и, возможно, имел бы наглость об этом даже спросить у лапули, только она сдержанно презренно молчала. Не выпытывала, хочу ли я отношений после того, что между нами было, не допрашивала, что это значит, не кричала, не называла козлом. Просто очень долго молчала, не оставляя шансов понимать, как теперь девушка ко мне относится. Я оказался впервые в подобной гнетущей ситуации, из которой не мог сбежать, так как мы оба продолжали работать не просто в одной труппе, а лицом к лицу ежедневно, прикасаясь друг к другу в танце, а потому я вынужденно задумывался о цене человеческих чувств и достоинства, которыми я поступился ради личной выгоды.
Вот, что сделало со мной её тягостное молчание… Ещё недавно мы прекрасно с ней ладили, просто по-человечески. Я не желал отталкивать Мишель после близости, но и объяснять, почему не собираюсь вступать в отношения, которые почему-то обязательно должны следовать после интрижки, не намеревался. Может, я в глубине души ждал, когда она будет интересоваться сама, как это делают другие; тогда бы я привычно отмахнулся от женских неосторожных расспросов, оставляя девушке место для раздумий над моими возможными душевными травмами. В итоге задумывался над тем, какие травмы причинил ей я.
Искренне и неподдельно меня мучал вопрос: как так случилось, что Мишель, такая умная, рассудительная девушка с твёрдой жизненной позицией не связываться с проходимцами, оказалась со мной обнаженной на полу Гершвинской сцены? Я знаю, что сам этого хотел, сорил остротами по этому поводу, а она отшучивалась, но теперь её молчание ― что это значит? В лучшем случае это было бы равнодушие… Принципы, отказы ― показная бровада на фоне не прекращающегося флирта, она таких же поверхностных взглядов как и я? Или это всё же пассивный способ защититься от произошедшего…
Рассуждать было бесполезно, потому что в глубине души я неизбежно осознавал, что её принципы однозначно существовали, и они стояли мне поперёк горла. Я нестерпимо хотел заполучить этот трофей наперекор её щепетильной бережливости к собственным переживаниям, ведь для неё секс с мужчиной значил нечто больше, чем временное одноразовое наслаждение. Это так глупо ― месяц спустя старта подготовки к премьере, впереди практически те же полгода, и нам предстоит контактировать регулярно день за днём. Мне нужно играть влюблённость в неё, а мы в полном моральном раздрае. И то, что Мишель чувствует, остаётся для меня недоступной загадкой, ведь высказаться вслух она не решалась.
 
Случилось то, что уже не исправишь ― с пустой досадой я признавался себе, что даже ощущая на себе всю ту боль, которую я, предположительно, причинял другим и ей, я бы не отказался от того, что делаю. Хотя, я всегда рассчитывал на то, что в половую связь вступаю добровольно и безвозмездно. Я не жалел о содеянном, смаковал мысли о недавней близости, но мучительно не мог определиться, как теперь себя вести: усугубить её обиду холодным ответным безразличием, как обычно я предпочитал делать, или, ещё хуже, дать призрачную надежду на отношения, чтобы потом не оправдать её. Мне не подходили оба варианта… Свою холостяцкую философию я в тайне не хранил, репутация бабника сопровождала меня по жизни в любом публичном месте, да и сомнений не вызывало то, что Мишель знала, на что добровольно идёт. Девушки, которые лелеяли фантазии перевоспитать бабника в паиньку всегда вызывали у меня неудержимый смех. И несмотря на это всё, я не мог поступить с ней также, как с остальными. Почему ― я не знаю.
Что же было у неё на уме? Что она обо мне думала? Думала о том, что мужчина, ищущий отношений, не стал бы скрывать их от посторонних глаз, а заявил бы в открытую ― эту женщину он оприходовал. Чтобы она уж точно не досталась кому-то другому: но на Мишель я не претендовал. Думала о том, что ей жаль… Ей не нужно было отдаваться мне так опрометчиво. Я знал и предчувствовал эти мысли в щемящем молчании, и какого-то хрена меня нестерпимо интересовало, что же на самом деле стоит за пренебрежительной глухой тишиной. Танцовщица не здоровалась и не прощалась; сутки на сцене в моих руках не пробуждали в ней желание обмолвиться хоть словом, зато она покорно исполняла задания Крэга, отыгрывала эмоции и никогда более не получала за них выговоров. Я превратился в атрибут её танца, где хрупкая девушка оказалась морально сильнее "правителя страны", да и легкомысленного юбочника тоже. По соседству с желанием докопаться до её истинных переживаний всегда теплились ужасающие догадки: пока трепещущее страхом любопытство убивает во мне силы и время, может, Мишель совсем не волнует случившееся? Может, она живёт своей жизнью и даже не задумывается… Продолжает превосходно выполнять свою работу ― мы же здесь оба за этим…
С момента начала подготовки к премьере прошёл сентябрь и приближался конец октября: каждый день был расписан по часам, мы разъезжали на такси то в один, то в другой зал. Страсти понемногу утихали, между мной и Мишель постепенно появлялся диалог. Тяжело было выбить время в театре, но сцена мне и лапуле доставалась довольно часто, хоть и сравнительно редко мы оставались наедине без присмотра хореографов. И даже в такие моменты я больше не позволял себе сексуального подтекста ― это было бы слишком опрометчиво по отношению к лапуле, да и слишком много посторонних ушей в коридорах и соседних репетиционных залах, остающихся до поздна в преддверии скорого дебюта. Как и обещал, я не распространялся в коллективе о нашей маленькой тайне. Честно говоря, мне давалось это слишком легко, ведь ближе пушечного выстрела я никого к себе не подпускал со времён предательства лучшего друга: легко держать язык за зубами, когда никто тебя не слушает.
 
Единственная, с кем я общался более тесно, чем с остальными, как это ни странно, была Мишель. Пускай, это были дозированные пустые диалоги, которым я был безумно рад после ледяного безразличия в свой адрес. К нему я так и не смог привыкнуть, каждый день стараясь обнажить перед танцовщицей безобидное желание общаться на более доброй ноте. Постепенно лапуля перешагнула через свою гордость ― так я понял, что на продолжительное молчание у девушки действительно были веские причины, помимо показного равнодушия, и это от чего-то меня неумолимо ранило. Значит, эта пауза была ей нужна… Я стал ловить её редкое внимание и улыбки от моих шуток как нечто особо ценное после пережитого ею негативного по моей вине опыта. В стенах театра она оставалась единственной, с кем я мог практически свободно заговорить. С течением октября лапуля стала даже добра и приветлива ко мне, как будто я вовсе не делал ей больно.