Антология советского детектива-38. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)

Такими вот фигурными пассажами и обрамлял поведение свое Петр Ильич.
Однажды, в июне это было, притопал в «Хоф» сутуловатый, низкорослый, длинноносый и неуклюжий лейтенант, явно проездом, явно с фронта, оглохший от близких разрывов и потому говоривший громко и дребезжаще. При одном взгляде на него у многих офицеров рождалась мысль: «Ну, этого сильно пощипали иваны!..» Пощипанный лейтенант этот предъявил официантке прошлогодние талоны, а на предложение обменять их в комендатуре на настоящие — вспылил. На мятом-перемятом кителе — ни медальки завалящей, ни орденской ленточки, ни значка. Но чувствовалось — везде побывал, вдоволь настрадался. Один из тех недотеп, которых задевает шальной осколок или выстрел наугад.
Талоны его прошлогодние я приказал принять и поспешил в кабинет. Мне показался знакомым лейтенант этот: длинный острый нос, выпиравший из-под сближенных глаз, сварливые интонации дребезжащего голоса… Где-то определенно видел я его, и не в «Хофе». Думал, вспоминал, отвечая невпопад бравому артиллеристу, который настырно интересовался, где можно быстро и дешево оформить посылку на родину. Дверь приоткрылась и закрылась, я уловил взгляд Петра Ильича и все понял. Да это же бригадир проводников, тот самый мерзкий тип, что не пускал меня в поезд на Ангальтском вокзале! Надо ж — такое совпадение! Вот тебе и война! Вот тебе и хаотическое перемещение многомиллионных людских масс!
Что делать? Что?
От артиллериста я избавился, послал его в магазин на площади. И спокойно прошествовал к столикам. Успел позвонить Игнату, дал сигнал опасности. Все варианты неожиданного опознания перебрали когда-то втроем, все вроде бы предусмотрели, все возможные встречи, абсолютно нежелательные, учли й разработали меры защиты, но мимолетные контакты на Ангальтском вокзале упустили.
Что делать? Что?
Семнадцать часов с минутами, не все столики заняты, легкий шум людей, занятых приемом пищи. Зачуханный лейтенант сидит в одиночестве, никто не захотел портить себе аппетит, у всех в ушах его скандал из-за талонов. Похоже, о талонах он уже забыл. Не ест. Томительно думает о чем-то.
— Все в порядке? — участливо спросил я.
Он поднял на меня глаза сумасшедшие, нездоровые, слезящиеся.
— Я вас знаю! — вдруг выпалил он и встал.
— Конечно, конечно… — улыбнулся я. — Мы беседовали о том о сем недавно…
За столиками уже прислушивались.
— Я вспомнил! — торжествующе воскликнул он. — Вспомнил!.. Вы не немец! Вы русский!.. Коммунист!.. Большевик!.. Это вы хотели проехать без билета! Ну да же! Ну да! На Ангальтском вокзале! — надсадно перечислял он.
Красноречивый взгляд, брошенный мною на бутылки перед крикуном, намекал на источник буйного словоизвержения. Впрочем, всего две бутылки пива, и лейтенанта уже не остановить. Происшествие на Ангальтском вокзале было до ведено до сведения всех сидящих за столиками, и мне оставалось только вежливо улыбаться — как хозяину, вынужденному терпеть пьяные откровения гостя.
— Приятель, ты ошибся!.. — попробовал кто-то успокоить брызгавшего слюной лейтенанта, но тот отбрыкнулся свирепо:
— Я не ошибаюсь! У меня прекрасная память на лица! Я всех всегда помню! У меня служба такая!
Тишина. Все молчали. И в тишину вполз ленивый голос обер-лейтенанта Шмидта.
— Момент… Один момент… Сейчас мы проверим вашу память… Посмотрите-ка на меня, лейтенант… А может — и я был в том поезде?
Затрепыхался кончик длинного носа, маленькие глазки уставились на Шмидта. Долгая минута узнавания — и злорадный возглас:
— Да, вы тоже там были!
Легкий шум прошел над столиками. Кое-кто заухмылялся. Шмидт ласково смотрел на лейтенанта.
— А вон тот господин… Он тоже был в поезде? — и Шмидт пальцем указал на майора Фуса, медика, невропатолога.
— Господин майор в поезде не был! — отчеканил лейтенант, на что Шмидт ответил с нескрываемой насмешкой.
— А жаль, — протянул он. — Он бы понадобился…
Все рассмеялись, потеряв интерес к явно рехнувшемуся недоумку. Да и до лейтенанта дошло наконец: такого быть не может, чтоб случайная встреча, мимолетная и слепая, повторилась через два года. Ну, двое могли столкнуться вновь, в жизни всякое бывает. Но трое? Это уже не вмещалось в границы, разрешаемые разумом.
 
Настоящий художник никогда не удовлетворяется произведением, созданным в озарении. Разум подвигает его на последний мазок кисти или тщательно выверенное слово. Петр Ильич бросил скомканную салфетку на стол, поднялся, подошел к обескураженному лейтенанту. Глянул на офицеров, призывая их к милосердию.
— Не волнуйтесь, друг мой, случаются вещи и пострашнее… Не узнать старого фронтового товарища — это много хуже. Куда, если не секрет, направляетесь сейчас?
Лейтенант неохотно рассказал, что на фронтовом распределительном пункте ему вручили предписание — 26-й полк 45-й дивизии, но — подрыв машины на мине, потом освидетельствование, а сейчас в резерв…
Немец — домосед и семьянин, и семья немецкого офицера — его полк, и воинским братством сильна немецкая армия. Дружеский тон Шмидта, его участливые расспросы увечного воина заставили офицеров как-то по-иному глянуть и на него, и на лейтенанта. Обо мне же было забыто, и я повел размягшего лейтенанта к себе, быстренько соорудил ему посылочку, сунул в карман его бутылку водки и сдал, можно сказать, с рук на руки Игнату. Лейтенант побрел к вокзалу, сопровождаемый им. Часто приостанавливался и пугливо озирался. Он так и не понял, что с ним произошло.
  
Глава 26
 
Наступила — так казалось мне — полоса удач. Игнат, уехавший с занудою в одном поезде, представил даже скальп, документы психа. Обер-лейтенант Клаус Шмидт восстановил свое доброе немецкое имя, а Петр Ильич Халязин не горевал уже о том, что забыт Москвою.
Как-то по-другому стал он смотреть на нас. Бывали часы, когда он дотошно расспрашивал меня о детстве: где учился, как учился, почему ушел из семьи отец и по чьему недомыслию пропал внезапно братик мой — все его интересовало, и он обещал после войны поговорить с матерью моей, которую считал виновной в уходе отца. Сокрушенно покачивал головой, раздумывая над судьбой братика.
Игнат откровенно врал, когда Петр Ильич и его стал донимать расспросами. Отвечал анкетно: родился в панской Польше, с детских лет вступил на путь борьбы за освобождение рабочего класса, неоднократно арестовывался продажным польским правительством, воевал в Испании, готовил кадры в школе партизанского движения, владею всеми европейскими языками, холост, беспартийный, гражданин СССР, в оппозициях не состоял, родственников за границей не имею. Однажды он, Игнат, взмолился:
— Ну что он ко мне пристает!.. Ему же нельзя ничего говорить! Он же совершенно не знает никакой жизни, кроме закордонной!
Это была правда. Петр Ильич как бы заслонялся от жизни на родине, не вдумывался в нее и не желал вдумываться.
И меня тоже поражал вспыхнувший в Петре Ильиче интерес ко мне и к Игнату. Пока не осенило: да мы для него — все! Единственные люди на земном шаре, которые продолжают считать его живым и честным! Которые удостоверят: да, капитан РККА Петр Ильич Халязин присягу не нарушил и до конца дней своих сражался с врагом. Нам поверят, а не этой Шумак, которая ночует у него.
Когда я сказал об этом Игнату, тот побледнел.
— Не поверят мне, не поверят! Ты себя береги — ради него. А я — святые мне помогут — спрячу его в Польше, во Франции!
И на фронте удача за удачей. Эпопея на Курской дуге завершилась. Обер-лейтенант Шмидт получил из Варшавы четкое указание: незаметно вывозить в Германию все действующее оборудование. Фронт катился на запад, темпы продвижения опрокидывали все наши расчеты, вставал вопрос: а что дальше? Отступать с немцами или уходить в лес? А куда девать Петра Ильича? Что делать ему вообще? Прятаться в городе до прихода наших или уходить в неизвестность, в Европу, которая уже простреливалась насквозь? Исчерпаны ли его возможности оставаться обер-лейтенантом Шмидтом?