Он и Я (СИ)
Не сразу улавливаю, что именно воспроизвожу в ответ.
— Какого срока? — расплескиваю эмоции, забывая об элементарной осторожности. Каждый вдох как приток воздуха к пламени. Разгораюсь. — Я, блин, тебе не пленница! Расскажу отцу, как ты со мной тут обращаешься, пожалеешь!
Лицо Таира резко сливается с моим. По-другому это не объяснить. Непродолжительно давит лбом в переносицу, затем, после агрессивного смещения, от которого я приглушенно взвизгиваю, скулой на скулу, губами на губы. Если бы не бушующая между нами ярость, решила бы, что он желает меня поцеловать, и воспользовалась ситуацией. Но сейчас напор настолько сильный, что у меня болят лицевые кости и стирается о зубы слизистая. Воспаленная жесткой щетиной кожа пылает и жжет. Дыхание обрывается, а возобновившись, становится хрипящим и одновременно свистящим.
— Все, что я делаю с тобой и для тебя — никак не связано с твоим отцом. А то, что совершаю для него и против него — не связано с тобой. Два разных берега. Так тебе понятно? Уясни ты, блядь, наконец, — эта грубая и надрывная речь буквально врывается в меня. Парализует, останавливая абсолютно все процессы. — Сначала была ты, потом — он. Запомни это, мать твою, на будущее! Обязательно запомни.
— Больно… — все, что могу выдохнуть севшим и сдавленным голосом. Приходится отмереть, иначе он меня просто придушит. — Больно…
Тарский отстраняется, но продолжает удерживать меня у стены руками. Давит на плечи настолько, что у меня физиологический лордоз исправляется. Затылок в одну линию с задней частью шеи выравнивается и поясничный прогиб исчезает.
Остеопат, блин!
— В Москве было легче… — роняю я сердитым и одновременно плаксивым тоном. — Я хочу домой!
— В Москве было проще, потому что ты слушалась. А здесь… Ты забыла главное правило, Катя, — его голос садится, но силы своей не теряет. Дожимает меня до критического состояния. Сердце с переменным успехом выполняет свои функции. — Я говорю — ты делаешь. Если я говорю: «Не смотри» — ты закрываешь глаза. Если говорю: «Не дыши» — ты прекращаешь дышать. Если говорю: «Падай» — ты, мать твою, падаешь.
Каждой фразой припечатывает. Врывается, ломая остатки сопротивления. Смотрю, слушаю и впитываю неуправляемые волны его эмоций. Стоим нерушимо друг против друга, даже когда Тарский замолкает. Не разрываем зрительный контакт. Оглушающе громко и удушающе часто дышим.
Значительно позже, совершив медленный и глубокий вдох, отступает. Прикрывая веки, разворачивается и шагает в комнату.
Отмираю и я. В попытках восстановиться, так же планомерно перевожу дыхание. И… несусь следом за ним.
— Ты меня запутал! Что значит то, что ты сказал? Почему так говоришь, словно не зависишь от моего отца? Какого черта тогда мы тут делаем? Таи-и-и-р-р?
— Иди к себе, Катя, — произносит разительно тише и спокойнее, чем выдавал до этого. Я не двигаюсь, но и сказать что-то как будто не решаюсь. Тогда Тарский оборачивается и рявкает так, как никогда прежде не слышала: — Я сказал, убирайся!
Саму себя скоростью, с которой улепетываю, удивляю. Не знаю, что именно меня так подгоняет. Наверное, я просто чувствую, когда хватит. Дальше нельзя, убьет.
Похоже, Таир сегодня исчерпал все резервы самоконтроля. И я не знаю, как к этому относиться.
29
Неважно, кем ты был или не был,
Кто ты мне теперь?
На следующий день долго не решаюсь показаться из спальни. До сих пор внутри все узлами завязано. Спала ужасно, дикость мутная снилась. Так хотелось, как раньше, прибежать к Гордею под бок… Но нельзя. И сейчас оттягиваю момент новой встречи, что мне в принципе не свойственно. Этот Тарский все на свете спутал! Все раздробил и смешал… Нет сил ни за, ни против кричать. Страшно. Только и страх этот необычный.
Чего я боюсь? Того, чего и хочу. Чего же?
Сердито вздыхаю и принимаюсь одеваться. Голова, конечно, не прекращает варить.
Что за неотключаемый аппарат!
Ну, ладно, если хорошо подумать… Не убьет же меня Таир?! Не убьет. Просто… Этот страх — нечто неосознанное, мной неизученное. И он гораздо выше примитивного инстинкта выживания. Нечто слишком объемное. Если дам волю, назад уже не спрячу.
Измаявшись от бездействия и тревоги, решительно выбираюсь из своего заточения. Сразу же нарываюсь на Таира. Он защелкивает ремень, бросает на меня быстрый цепкий взгляд и, без каких-либо приветствий, принимается застегивать манжеты. Сосредотачивает на этом все свое внимание.
— Папа не звонил?
Соединяя в крепкий замок руки, нервно переминаюсь с ноги на ногу.
— Нет.
— И не писал?
— Нет.
— Два месяца… — вздыхаю с досадой. Осознаю, что снова ною, повторяю одно и то же, развиваю головняк, но не могу остановиться. — Сделай что-нибудь, — стараюсь лишь, чтобы это звучало как просьба, а не истеричное требование.
— Как только будут какие-то новости или изменения в плане, я тебе сообщу, — невозмутимо отбивает Тарский.
— А сейчас типа все идет по плану?
Смеряет меня каким-то странным взглядом, словно я — глобальная экологическая катастрофа, которая, если ее не остановить, грозит уничтожить все живое на планете.
— Относительно.
Я бы могла извиниться за то, что не послушалась его в ресторане, потому как, вопреки всем обидам, чувствую себя виноватой. Однако существует одно огромное «но» — его ночная отлучка. Вспоминаю, и внутри острая лопасть проворачивается, постепенно дробя меня в фарш.
Вчера перед сном долго думала о том, как именно все произошло. Впервые со стороны Гордея прилетело столько эмоций. Все дело только в том, что тот человек представляет какую-то угрозу? Таир о нем что-то знает, теперь я уверена. Не пойму только… Его гнев — следствие моего непослушания и перспектива проблем? Или… Возможно, он все же ревнует?
Честно говоря, это кажется полнейшим бредом. Особенно сейчас, когда Тарский так спокоен и смотрит на меня, как на чемодан без ручки, который вынужден таскать за собой. Помните, да? И выбросить жаль, и носить тяжело.
И все же я всегда первым делом прислушиваюсь к тому, что чувствую, и вчера, помимо привычной заботы о моем благополучии, ощущала именно ревность.
Воспоминания и сейчас заставляют внутри все пульсировать. Сердце безумно раздает скорость, забывая о каких-либо адекватных пределах. К щекам приливает жар. Точнее, он приливает много к каким местам, а щеки меня беспокоят больше всего, потому как это видимая реакция.
Нет, мне в самом деле срочно нужно домой!
— Давай как-то по-другому попробуем связаться? — плетусь за Гордеем в прихожую. — Можно же передать сообщение через кого-то из ребят?
— Александр Дмитриевич подобного не одобрит. Настаивал, что будет выходить на связь первым, — поясняет достаточно терпеливо. — Кроме того, последнее его послание дает дополнительное предостережение, чтобы мы не пытались ничего делать. Остается ждать.
— А вчера ты сказал…
— Катя…
— Ты дал понять…
— Катя…
— …что не зависишь от того…
— Катя…
— …что скажет мой отец…
Сначала говорим, перебивая друг друга, а потом вдруг резко замолкаем. Смотрим так же, как вчера — неотрывно и пытливо. Хотя, безусловно, в разы тише эта буря. Колотит только изнутри.
— Это не значит, что я буду игнорировать очевидные знаки.
— Понятно, — выдаю чересчур эмоционально, сколько ни настраиваю себя придержать норов. — Значит, все же не зависишь. Чудесно!
Челюсти Тарского с силой сжимаются. Подбородок обозначается острее и массивнее. Ноздри покидает протяжный и шумный выдох.
— Прости… — роняю виновато и расстроенно.
Он не реагирует. Вместо этого меняет тему.
— Мне нужно встретиться с одним человеком, — сообщает сухо пережженным на эмоциях тоном.