Он и Я (СИ)
Вопрос, на который мне нескоро суждено получить ответ… И хорошо, потому что он меня потрясет.
26
Всё равно я твоя —
Самая лучшая, самая клёвая!
Конечно же, ничего из выданных в пылу эмоций угроз я на деле не реализую. Неинтересен мне Федор, чтобы я к нему лезла с какими-то провокационными вопросами и предложениями. Господи, да неинтересен мне вообще никто! Зациклилась на этом железном Тарском. Лью на него масло, лью… Нет же, он не железный, а каменный! Вот чего ему еще надо? Я почти слушаюсь. Не создаю проблем. Почти. Только и жду, чтобы посмотрел. Если долго не смотрит, ищу, что такого сказать, лишь бы пошатнуть эту гору. Хоть чуточку, хотя бы слегка… Эх, тряхануло бы уже до трещин и обвалов!
С Федором флиртую, но все это так… На автомате, вполсилы, опять же лишь с целью добиться хоть какой-то реакции человека-скалы. Никаких особых внешних красноречивых проявлений не добиваюсь, но чувствую, что Таиру не по душе. А уж когда удостоит очередное выступление взглядом — мне в голову словно молния ударяет. Все тело, от макушки до пят, этот электрический разряд прошивает.
Как после этого могу остановиться?
В свои дела Тарский упорно не позволяет сунуться, какими только ухищрениями ни извращаюсь. Больше всего меня интересует, кто такая Урсула? По тому, что мне удалось уловить на невербальных волнах ощущений Гордея, она много для него значила. Неужели это то самое? Он был в нее влюблен? Поэтому сейчас такой? Любит до сих пор? Господи, я снова ревную. На этот раз к мертвой девушке. И, кажется, сильнее, чем к Элизе. Потому что относительно Урсулы в душе Тарского кроется нечто действительно весомое.
Как же это тяжело переварить!
В тот же вечер, после свадьбы, попыталась прямо спросить, кто она. Такую волну ярости почувствовала, внутри все затряслось. И ни слова в ответ, Таир просто вышел из комнаты. Интерес мой не угас, а вот желание спрашивать — да.
Встреча с Шульцем, как и договаривались, состоялась на следующий день после свадьбы, но подслушать ничего не получилось. После обеда мужчины поднялись и вышли из столовой, а мне пришлось остаться в компании хозяйки дома и оравы шумных детей. Я, естественно, быстренько состряпала больной вид и под сочувственным взглядом женщины отправилась искать уборную, однако обнаружить мужчин в доме не удалось. Прослушала все двери на первом этаже, но Тарский с этим немцем будто сквозь землю провалились! Впервые домой возвращались без споров, в молчаливой гармонии: я раздосадованная, Гордей загадочно довольный.
Во Франкфурте задерживаемся дольше, чем в других городах. К концу третьей недели мне начинает казаться, что я живу реальной жизнью. Каждый вечер проводим на каком-то общественном мероприятии. Если ничего важного не намечается, ужинаем в одном из самых популярных ресторанов. Теперь не только у Тарского, у меня тоже приличное количество знакомых наберется. Мне нравится танцевать, веселиться и общаться с людьми. И все же не могу не думать о том, что на родине уже начался новый учебный год, жизнь бежит, а я тут играю вслепую в игры взрослых дядей. Московские друзья неизбежно становятся далекими и как будто чужими. Отец за все время, что мы в Германии, один раз вышел на связь, прислав весьма странное сообщение: «Рыбак рыбака видит издалека. А рыбы мало. Рыбалка выдалась неудачной. Ужинайте без меня».
Что за чушь, черт возьми?
Может, у папы какое-то острое помутнение на фоне власти? Маму он когда-то обвинял, мол, все ее психологические проблемы являются следствием искажения действительности на фоне «звездной» болезни. А у него что?
Все это время дистанция между нами с Гордеем сохраняется. Я в каземате своих непреоборимых безумных желаний бьюсь, словно птица в клетке. Сердце огнем горит, толкает к безрассудству. Но, как ни странно, именно оглушающая масса этих полуидентифицированных эмоций впервые в жизни требует от меня быть осторожной. Опять же далеко не всегда… Бросаюсь из крайности в крайность. То отчаянно провоцирую Таира, то поспешно от него улепетываю.
Помимо всего прочего, во мне в непомерном количестве присутствует гордыня. После того как Таир заверил, что ничего нет и быть не может, стремлюсь, конечно, доказать обратное… И обязательно докажу! Лишь бы добиться своего!
Только ли в этом дело? Конечно, нет.
Одно знаю точно — беде быть. И что? Все равно гребу против течения навстречу.
Во Франкфурте нас обоих спасает то, что наедине мы остаемся лишь для того, чтобы переночевать. В остальное время водит меня мой «хеарр» по местам былых и будущих свершений. В девяти из десяти случаев я даже примерно не понимаю, чем мы занимаемся. Порой кажется, что бессмысленно бродим по улицам. Я рассматриваю витрины магазинов и бесконечно бубню о всякой ерунде, пока Тарский вдруг не объявляет, что вопрос решен.
Какой вопрос? Когда? Зачем?
— Я все еще бешу тебя? — интересуюсь периодически.
— Очень.
— Отлично! Ты меня тоже.
Иногда просыпаюсь среди ночи и крадусь в темноте к нему на диван.
— Не прогоняй, — обычно начинаю с требования. — У меня во сне двойное ранение случилось. В голову и в сердце. Могу быть агрессивной. Могу — контуженно-милой. Выбирай.
Он ничего не говорит. Молча отворачивается к стене. А молчание Тарского — это всегда «да». Забираюсь под одеяло и, конечно же, варварски посягаю на его тепло и силу. Прижимаюсь к спине, захватываю руками и ногами, льну к горячей коже щекой, вдыхаю запах и спокойно засыпаю.
Мечтаю о том времени, когда нам вновь придётся переезжать, и надеюсь, что там будут какие-то особые условия, которые вынудят его постоянно спать со мной в одной постели.
Каждый раз, когда Тарский посреди какого-нибудь мероприятия неожиданно пропадает, дико волнуюсь. И главное, каждый раз оказываюсь к этому неготовой. В какой-то момент оборачиваюсь, а его нет. Отсутствует он всегда не дольше десяти-пятнадцати минут, будто умышленно по таймеру время выдерживает. А я за эти минуты умираю от беспокойства. Сохраняю улыбку, только потому что он меня этому научил. Со слов Гордея следует, что в любой компании, где появляется наша пара, я должна держать максимум внимания на себе. Это позволяет ему оставаться незаметным и пересекаться с какими-то людьми. С кем и зачем — не говорит! А я не решаюсь активно строить козни. Неохота следующий вечер сидеть запертой в квартире. Вот и играю, попутно пытаясь извлекать хоть какую-то пользу.
— Привыкну я, милостивый господин, к праздной жизни, — в конце очередного дня со вздохом откидываюсь рядом с Тарским на подушку. — Ножки от танцев гудят.
Сегодня действую по-другому сценарию. Не пытаюсь придумать, что кошмары мучают. Сразу после ванной на него сваливаюсь. Буду давить на жалость. Вдруг пробьет?
— Может, все же попробуешь дойти до своей кровати и попытаешь спать, как большая девочка?
Вот он вроде спокойно спрашивает, а я улавливаю те самые нотки, которые подают сигналы о штормовом предупреждении.
В моей бедовой голове тотчас зреет новый план.
— Разве что ты меня отнесешь… — предлагаю максимально невинным и ослабленным тоном.
Матрас скрипит… Я прикрываю глаза и, испытывая реальное беспокойство относительно побега рванувшего к горлу сердца, резко захлопываю рот.
Когда Тарский подхватывает меня на руки, обмякаю, словно кукла. Откидываю голову, руки безвольными плетьми до пола свешиваю.
— Переигрываешь, Катенька.
Ах, да он, похоже, издевается! Ну ничего, сейчас доберемся до моей кровати, там посмотрим, кто кого…
Гордей, как обычно, намеревается швырнуть меня на матрас и отойти, но я к этому готовлюсь. Как только подходим, спешно вскидываю руки и обнимаю его за шею. Распахнув глаза, встречаю тяжелый взгляд. Ловлю в этом энергетическом бурлении собственное отражение.