Танцующий лепесток хайтана (СИ)

Пара на сцене сплелась в поединке яростных движений, которые попадали в такт незаметно сменившему гуцинь пульсирующему биту.
Каждое па, каждый толчок или поворот имел свое зеркальное отражение, как будто серебряные нити действительно их связывали в единое целое.
Головокружительные поддержки сменялись почти грубыми дисгармоничными элевациями, обрывающимися, когда струны снова взмывали вверх и опутывали белоснежную фигуру подобно сияющей сети, вспыхивающей алым.
Темная фигура в такие мгновения подхватывала танцовщика в падении, и пространство на мгновение застилала тьма. Лишь короткие алые проблески высвечивали два силуэта, сплетенные воедино серебряной паутиной.
Сцена была пронизана будоражащей темной чувственностью.
Когда же музыка наконец затихла, в огненно-красном отблеске лотоса были лишь двое: фигура в белом застыла в глубоком дропе, изогнув поясницу под невообразимым углом и соприкасаясь затылком с полом.
Темная фигура же склонялась к своему партнеру, как если бы стремилась поглотить его. Все серебристые струны были разом оборваны.
Занавес резко опустился на сцену подобно обрушившемуся шквалу.
7.
Тоскливый скрипичный мотив словно саван теперь накрывал все пространство, отражаясь от высоких потолков, вливаясь ядовитой меланхолией в самое сердце. Ослепительная белизна разъедала глаза. Сцена за какие-то несколько минут превратилась в заснеженный пустой пейзаж, от которого невольно пробирал озноб. Но был ли он и вправду пустым — или так казалось лишь поначалу?.. Постепенно взгляд привыкал к слишком яркому свету, начиная различать бледную человеческую фигуру, которая будто сливалась со снегом, как если бы еще мгновение — и могла без остатка раствориться в бесконечном холодном пространстве. Это был учитель императора… но было в том, как он двигался, нечто неправильное, тревожное. Больное.
Его па были медленными, сомнамбулически-ломкими, словно человек в белых одеяниях утратил всю свою стремительную энергию и теперь из небожителя превратился в призрак самого себя.
И, все же, он поднялся на ноги и сделал несколько почти невесомых шагов — а затем, став на полупальцы в полоборота, выполнил хрупкое фалли, из которого внезапно опустился на сцену в глубоком дропе, словно даже это движение лишило его последней капли сил.
Словно он больше не мог этого выносить.
Лицо его было теперь наполовину скрыто белоснежной вуалью, длинные рукава и полы светлых одежд безвольно опадали.
Долгие, затяжные удары барабана вдруг на секунду замерли, словно сердце, пропустившее удар — и на залитой белоснежным светом сцене черным масляным пятном появился еще один человек.
Тасянь-Цзюнь.
Он размеренно ступал по снежному покрову в сопровождении своих слуг, облаченный в черный струящийся шелк, расписанный золотыми драконами. Странно, однако его лицо казалось практически таким же белым как снег — а сам он выглядел нездоровым несмотря на показную холодность и собранность.
Остановившись в стороне, он резко вскинул голову, а затем жестом поманил своего учителя к себе — однако тот словно ослеп, и лишь продолжал исполнять свой странный, гипнотический танец, запрокинув голову и кружась в потоках снежных крупиц и света. Длинные волосы его были теперь распущены и ниспадали черным атласом до самой поясницы. Тонкие руки простирались вверх и скользили в воздухе подобно движениям искуснейших прях.
Было ли ему дело до холода вокруг, или до теряющего остатки терпения императора?..
Лишь когда слуги Тасянь-Цзюня приблизились к нему, обступая со всех сторон, он словно опомнился — а затем позволил себя подхватить и протащить по снегу вперед, замирая в «рыбке». Это была искусная поддержка в падающем положении — однако было в ней нечто беспомощное и трагичное, как если бы мужчина в белом даже не собирался сопротивляться.
Один из слуг императора толкнул его вперед — и в следующее мгновение учитель упал в снег. Длинные волосы в беспорядке разметались, а сам он медленно поднял голову, и тут же увидел, что Тасянь-Цзюнь склонился к нему с протянутой рукой помощи. Свет вокруг них внезапно замерцал алым, и в следующую секунду не прекращающие кружиться снежные хлопья стали красными словно замерзшие капли крови.
 
Человек в белом проигнорировал протянутую руку, а затем, плавно поднявшись, сделал несколько нетвердых па де пуасон назад, и вновь медленно закружился в долгом, изнуряющем двойном туре. Обагренный снег продолжал сыпаться теперь и на него, путаясь в волосах, оставляя разводы на некогда лилейно-белых одеждах. В последнее мгновение он снова взмыл в прыжке, протягивая руки к Тасянь-Цзюню — а затем упал, отклоняясь назад. Император успел поймать его и удержать за талию. Одним движением он отбросил скрывающую черты учителя вуаль в сторону — однако тело его наставника уже обмякло.
Это был конец.
Продолжавшая все это время литься медленная музыка постепенно превратилась в одинокий голос единственной струны, готовой порваться в любую секунду.
Император потянул безвольное тело на себя, но его учитель лишь проскользнул в его руках, а голова запрокинулась назад, обнажая бледную шею.
В следующую секунду в гробовой тишине император опустился на колени, удерживая перед собой своего учителя, как если бы все еще пытался утешить человека, которому это на самом деле больше не было необходимо.
Которого больше никогда не будет с ним рядом.
Его учитель был мертв.
8.
Белоснежная сцена озарилась последним алым заревом — а затем медленно яркий свет померк, уступая место прежней ослепительной белизне.
Вот только учителя императора больше нигде не было: ни мертвого, ни живого.
Тасянь-Цзюнь в одиночестве ступал по снегу — и там, где его длинные одеяния неровно скользили по земле, оставались багровые следы.
Низкие камертонные вибрации сливались с жутковатым соло фортепиано, чеканя каждый его шаг словно обратный отсчет нарастающего крещендо. Движения были резкими, и в то же время присутствовало в них нечто мертвенно-стылое, механическое.
Император замер.
Затем в такт медленно нарастающему камертонному гулу развернулся в резком туре — и, раскинув руки, опустился на смятый покров снега, где еще совсем недавно покоилось тело его наставника.
Снежный покров был безжалостно холоден и пуст.
В следующую секунду яркие алые вспышки обратили сцену в воплощенный сюрреализм, где тени, отбрасываемые единственным танцовщиком, больше не принадлежали ему самому и жили собственной жизнью.
Обхватив голову руками, Тасянь-Цзюнь сорвался с места — а затем упал на колени на покрытую снегом сцену, выламывая спину, изгибаясь будто одержимый. Тени продолжали преследовать его словно призраки загубленных им же жизней. От них было не укрыться — как не укроешься от себя и собственных воспоминаний, стоит лишь пустить их в свой разум, давая себе однажды вспомнить.
В одну секунду в свете софитов опасно сверкнуло лезвие меча — а затем собственная рука императора занесла его над собой. Тасянь-Цзюнь, не в силах выносить больше эту пытку, пронзил свою грудь — и застыл, окончательно поверженный, безжизненно заваливаясь на спину с запрокинутой назад головой.
Тени замерцали и наконец остановили свою смертельную пляску, подрагивая от колебаний источников света и отражателей, медленно растворяясь в темноте. И, все же, музыка продолжала литься, и, вторя ее скорбным напевам, один из силуэтов все никак не исчезал — ускоряясь в странном, полубезумном танце, становясь все отчетливее — пока полумрак не рассеялся, и из него наконец не выступил стройный юноша в черных одеяниях, расшитых узорами в виде золотых слез.
Хуа Байнань.
На голове его была простая бамбуковая шляпа, покрытая черной вуалью. Каким-то непостижимым образом он все еще был жив.
Подобно хищной птице описав несколько грациозных кругов вокруг тела императора, он крутанулся в отточенном торжествующем фуэте, вскидывая тонкие изящные руки будто в призыве — а затем, опустившись на одно колено перед некогда величественным Тасянь-Цзюнем, изобразил в воздухе хрупкими пальцами замысловатый знак. На мгновение вуаль на его шляпе колыхнулась, делая видимой тонкую словно полумесяц улыбку.