В когтях германских шпионов

Ирма не годилась в кающиеся Магдалины и вовсе не претендовала на это. Она осталась прежде всего сама собою. Никаких особенных исканий, духовных перерождений. И если она сожгла свои корабли, то в силу двух причин. Во-первых, ей очень нравился Вовка. И естественно, рука об руку вместе с ним, а не с Флугом ей хотелось работать. Что же касается второго мотива, графине надоело цинично-хамское отношение австро-германских дипломатов к своим тайным агентам, даже такого крупного калибра, как она, графиня Ирма Чечени.
И рядом с этим внешне джентельменское — что он думает внутри себя, это его частное дело — отношение Арканцева, деликатно вложившего её первый гонорар в книгу венгерского поэта.
Все шло гладко, безмятежно. Любовь, пусть чувственная, без особенных взлётов ввысь, но все же любовь, из наслаждений и радостей. Ирма не знала, да и не хотела знать другой. Отсутствие всяких материальных забот и вечный комфорт, изысканный и тонкий, вошедший давным-давно в самую тесную привычку… Чего же еще?
И на всём этом сияющем фоне тёмным пятнышком обозначалась тревога перед возможностями напророченной Флуговой мести. Таких господ, как этот бритый каторжник, первая неудача не только не обескураживает нисколько, а наоборот, вдохновляет на все новые и новые гнусности.
Вообще Петроград явился для Флуга одной из самых неудачнейших арен его многосторонней деятельности. Ни в одной из европейских столиц не терпел он целого ряда таких поражений. И маска сорвана была значительно раньше, чем следует, и графиня так нежданно-негаданно изменила ему, обернувшись в угоду любовнику своему ренегаткою, и, наконец, Флуг чуть не потерял два миллиона. И до чего это глупо вышло!
Добро бы еще Пенебельский надул его. Было бы не так уже обидно, право. Надул, взятки гладки. Прохвостов мало ли на белом свете, даже самой обыкновенной разбойничьей этики не признающих? Но в том-то и дело, что Пенебельский, при всём желании своём, не осмелился надуть Флуга. Не осмелился, потому что два слова железом добела раскалённым жгли смятенный мозг Ольгерда Фердинадовича. Эти два слова: «Арестантские роты!»
И честь честью, согласно требованию Флуга, Пенебельский к назначенному сроку, ценою невероятных усилий, наскрёб два миллиона в звенящем золоте, и громадный, тяжелый ящик, вынесенный четырьмя дюжими артельщиками из банкирского особняка в подъезжавший автомобиль, умчался куда-то вместе с загадочным седоком и не менее загадочным шофером.
Флуг думал транспортировать свое золото через Финляндию в Швецию, и надо же стрястись беде — на самой границе, в Белоострове, тяжелый, слишком тяжелый по своим размерам ящик привлёк внимание пограничных жандармских властей. Вместе с золотом конфискован был и конвоирующий его субъект, оказавшийся никому не ведомым и более чем подозрительным немцем.
Узнав об этом несчастье, Флуг, поджидавший своего сообщника в Торнео, от бешенства едва не лишился рассудка. Только страшной силою воли взял он себя в руки, дабы с твердостью вынести этот новый жестокий удар судьбы.
Арест на границе двух миллионов в связи с военным временем и к тому же еще поимкою германского шпиона-конвоира, сделался злобою дня. Газеты, хотя и по горло заваленным самым сенсационным материалом, создали, однако, из этих двух миллионов трескучий «бум»…
Борис Сергеевич Мирэ, извещенный своим Белоостровским корреспондентом по телефону о конфискации ящика с золотом, примерял в этот самый момент свой корреспондентский костюм, корреспондентский потому, что помощник редактора газеты «Четверть секунды» был уже «на отлете», со дня на день собираясь на театр военных действий. И как был в необыкновенно пестрой куртке и не менее пёстрых панталонах, широких верху и плотно охватывавших ногу у колена, панталонах, которые сам Борис Сергеевич называл почему-то «фасон зуав», он помчался на Финляндский вокзал, и, разумеется, на другой день вся вторая полоса газеты «Четверть секунды» посвящена была «Таинственному золоту».
Ольгерд Фердинандович Пенебельский пережил несколько отвратительных дней и ночей, лишившись сна и аппетита, чем в одинаковой степени дорожил чрезвычайно. А вдруг всплывает на свет Божий вся темная гешефтмахерская комбинация с Флугом? Но задержанный шпион хранил на допросе могильное молчание, и у Пенебельского отлегло. В конце концов к нему вернулись и аппетит, и сон.
 
А ведь могла выйти скверная, очень скверная история, и не спас бы Ольгерда Фердинадовича оборудованный им санитарный поезд «имени О.Ф. Пенебельского». Однако Флуг не оставил его в покое. Сказочно разбогатевший банкир получил письмо с требованием новых двух миллионов. Уже на этот раз — в бумагах.
Пенебельский рвал на себе волосы:
— Этот негодяй хочет меня разорить!..
Но скрепя сердце Ольгерд Фердинандович покорился. Лучше потерять четыре миллиона, оторвав их от себя с кровью и мясом, чем надеть арестантский халат.
Об этой пограничной истории с золотым грузом Вовка и графиня прочли уже в Варшаве И так как Ирма посвящена была во взаимоотношения Флуг-Пенебельский, она не сомневалась, что эти два миллиона, если не финал «взаимоотношений», то, во всяком случае, крайне досадный для обеих сторон этап.
Жилось в Варшаве этой влюбленной парочке весело, куда веселей, чем в «Семирамис-отеле». Вечно знакомые и вечно на людях, и всегда целый океан таких ярких, трепетных впечатлений. Сплошь да рядом завтракали и обедали в компании Тамары, Сонечки Эспарбэ и окружавшей их гвардейской молодежи.
Номера Вовки и графини примыкали друг к другу, сообщаясь дверью. Комната, соседняя с номером графини, была несколько дней пустая, и потом лишь занял ее приехавший из Нью-Йорка военный корреспондент большой американской газеты. Напоминал он собою какую-то странную птицу. Громадный, крючковатый нос и длинные, перьями спускающиеся до плеч волосы. Темные очки и все лицо — в бородавках. Словом, внешность какого-то опереточного нотариуса.
Видимо, редакция отсыпала своему корреспонденту целую уйму денег. Он жил широко: к его услугам был щегольской наемный автомобиль, а количество сундуков и чемоданов — оперной примадонне в самый раз.
Русские корреспонденты завидовали американскому коллеге своему, направо и налево швырявшему деньгами. А главное, внешность господина Гудсона — вот уже нисколько не корреспондентская! Даже представить себе нельзя его в этих очках, длинноволосого, на передовых позициях. Ужасно комическая фигура получится…
Но господин Гудсон вызвал бы значительно сильнейшее удивление у коллег своих, если бы они могли проникнуть в его номер и увидеть, как он, выбрав удобное время, когда нет никого по соседству, орудует целой системой дорогих, сверкающих новенькою сталью отмычек, желая сделать выходящую в номер графини Чечени дверь более податливой. Коллеги решили бы в один голос, что имеют дело не с корреспондентом американской газеты, а с так называемой отельной крысой, которая ночью проникает к богатым постояльцам и по мере возможности и удачи грабит их…
Вовка, получив от Арканцева шифрованную телеграмму, немедленно выехал в секретную командировку в Лодзь. Ирма осталась одна. Прощаясь, Вовка умолял ее все это время особенно беречься и никуда не выходить…
— Разве днём прогуляешься по главным улицам, да и то не одна лучше, а вместе с Тамарой и Сонечкой. Есть русская пословица «бережёного и Бог бережёт»… А тебе необходимо, сама знаешь, тщательно беречься.
День пролетел незаметно. Было так много солнца, движения, беспрерывно мелькающих впечатлений, и так весело и звонко смеялась Сонечка, и во время завтрака, и под каштанами Уяздовской аллеи, куда они направлялись вдвоём, желая соединить приятное с полезным — посещение раненых в госпитале польского благотворительного общества в кадетском корпусе, вместе с прогулкою. С наступлением вечера графине сделалось как-то не по себе. Беспричинная нервозность овладела ею, и мысль, что она проведёт ночь одна-одинешенька, наполняла ее какой-то холодной жутью… Мелькнуло даже желание пригласить Сонечку Эспарбэ переночевать вместе… Но, во-первых, Сонечка неразлучна с Тамарой и разобщать их было бы неудобно, а во-вторых, — опытная, тридцатилетняя женщина расписывается в собственной трусости, зовя к себе такого полуребенка — сама в опеке нуждается — как Сонечка.