В когтях германских шпионов

Оставшись как-то с княжною вдвоём, Гумберг подарил ее откровением:
— Женщин я терпеть не могу… Я их презираю. Но вы мне нравитесь. Вы — первая…
И осмотревшись своими звериными глазами, нет ли кого поблизости, Гумберг кошачьим движением прыгнул к ней.
— Слышите, вы — первая!
— Вот как! Значит мне надо преисполниться гордостью, что мне выпала честь обратить вас на путь истинный.
— Почему истинный… Дело вкуса…
— Верно… Вкусы бывают разные… — И в зеленоватых глазах Тамары он увидел жгучую, оскорбительную насмешку.
Он закусил губы и молча отошёл, холодный, погасший.
Он хотел наладить добрые товарищеские отношения, но Тамара была настороже.
Раз как-то позднею весною княжна проговорилась, что любит кататься верхом. Но брат днем занят в полку, вечером ездит в город к невесте, маркизе Реале, и не может быть ей кавалером. Да и вообще братья — какие же это кавалеры?..
Гумберг поймал ее на слове.
— В таком случае, покатаемся как-нибудь вместе?
— Покатаемся…
Отец, пожалуй, был бы против этой совместной прогулки своей дочери с молодым человеком, которого он упорно не замечал у себя в доме и который к тому же был немец. А немцев старый князь терпеть не мог! Он не служил никогда ни одного дня на правительственной службе из упрямого нежелания когда-нибудь и где-нибудь подчиниться начальнику-немцу.
— Чтобы я, потомок святой Ольги и Владимира Мономаха, гнул спину перед каким-то проходимцем из Риги или Митавы? Слуга покорный…
И князь часть дня проводил в халате, другую часть — в кожаной охотничьей куртке, а вечером, при керосиновой лампе — электричества у себя в кабинете он не терпел — гусиным пером писал свои воспоминая.
Но отец уехал по каким-то делам в Москву — выбирался он из дому редко, и это было целым событием — и осмелевшая княжна, уже готовая, в костюме и с хлыстом, поджидала на дворе усадьбы лошадей и с ними — Гумберга.
Он должен был ехать на лошади Дмитрия, а Тамара на гнедом, рослом гунтере брата — у него их было два — Конквистадоре.
Тамара ездила по-мужски. И вот почему она была в невысоких лакированных сапожках с двумя, вместо одной, шпорами. Короткое черное платье, гладко охватывавшее фигуру, переходило в нечто близкое к шароварам, хотя это не были шаровары. Туго скрученный узел темно-рыжеватых волос увенчан был пришпиленным к нему плоским мужским котелком с плоскими полями.
С улицы донеслось характерное цоканье копыт по мостовой. Барон Гумберг шагом въехал во двор. А за ним на Конквистадоре денщик Дмитрия, черноусый хохол Войтиченко.
Барон, с подчеркнутой галантностью приподнял цилиндр, акробатическим движением перенеся правую ногу над седлом влево, соскочил обеими ногами на землю, не касаясь рукою ни лошади, ни седла.
— Разрешите помочь вам, княжна?
— Зачем? Видите — я по-мужски… А следовательно, должна обходиться без посторонней помощи.
 18. Хлыст княжны Тамары 
И вправду, Тамара показала себя настоящим кавалеристом. Войтеченко хотел было опустить стремя.
— Лэгче будэ, ваше сыятэльство…
— Оставь, не надо!
Разобрала рукой поводья и, высоко подняв ногу в лакированном сапожке, сама вдела ее в стремя и потом сразу, лёгким броском своего упругого девичьего тела, очутилась уже в седле.
С красных вампирьих губ сорвалось:
— Браво, княжна, браво!
Осталась позади одна улица, другая. Всадники выехали на шоссе. От серого полотнища убегал по сторонам луг, а впереди темной синевою обозначался на фоне ясного неба сосновый лес. У дороги время от времени поднимались гранитные, пирамидальной формы обелиски. Это были «вёрсты», уцелевшие с Екатерининских времён, когда и в этих придорожных столбах сказывался монументальный, к бессмертию стремящийся век.
— Как вы находите мою посадку, княжна? — спросил Гумберг, ожидая услышать комплимент и стараясь обеспечить его себе заранее: — В полку я считался одним из первых ездоков…
Тамара лукаво-критическим взглядом окинула своего спутника.
Гумберг был великолепен. Хоть сейчас прямо в аллеи Тиргартена, в чаянии желанной встречи с кайзером, тоже притворяющимся знаменитым кавалеристом.
 
Цилиндр, визитка в обтяжку, застегнутая на две пуговицы, и умопомрачительный галифе, как шахматная доска — в белых и чёрных квадратиках.
Гумберг ждал с нетерпением всяческих приятностей по своему адресу. Но Тамара с первых же слов охладила его:
— Я буду критиковать… я сама езжу. И оба моих брата в коннице.
— Критикуйте, я только этого и прошу, — хотя в душе он вовсе не желал критики.
— Извольте. У вас неестественная посадка. Вы глотаете аршин…
— Глотаю аршин?..
— Да, слишком стараетесь прямо сидеть. Нужна свобода всего тела. А в остальном — ничего… По двенадцатибалльной системе вам можно поставить восемь…
Гумберг молчал надувшись.
Княжна подняла своего гунтера в галоп. Гумберг поскакал за нею, и на галопе продолжая «глотать аршин».
Тамара, увлекшись быстрой ездою, шпорила своего Конквистадора все энергичней, и галоп перешёл в карьер. Только воздух свистел кругом. Девушка раскраснелась. Каким-то вызовом, хмельным и буйным, горели зеленые глаза…
И когда вспотевший, как черная бронза, Конквистадор, роняя с морды клочья белой пены, уже выступал шагом — лес был совсем близко, и с дыханием ветерка доносился острый аромат хвои, — барон заговорил:
— Княжна, вы давно не видели Агапеева?
— Дня три-четыре. Это я считаю давно. И он к нам не приезжал, и я эти дни в городе не была. А почему вы спрашиваете? Ведь вы даже незнакомы друг с другом?
Гумберг загадочно улыбнулся.
— Так… спросил… Вы, кажется, большие друзья?
— Да, мы друзья, — ответила просто княжна. — Он очень милый и талантливый в своей области.
— Говорят! Повсюду только и слышишь об его «Огнедышащем драконе». Он вам нравится? Не «дракон», нет, а сам Агапеев?..
— Я же вам только что сказала, что мы — друзья. А раз это так, значит, нравится…
— Вы прикидываетесь непонимающей. Я имею в виду совсем не то. Он вам нравится как мужчина? Вы чувствуете в нем пол?
Этот допрос начинал злить княжну. И она бросила:
— Вот в вас я совсем не чувствую пола! Вы нечто среднее между мужчиной и женщиной… Довольны?..
Гумберг нахмурился под лоснящимся цилиндром, закусив свои подозрительно-красные губы.
— Вы начинаете говорить дерзости!
— Мой ответ стоит вашего вопроса. На каком основании вы так настойчиво допытываетесь? Нравится или не нравится он мне как мужчина. Ведь я же не любопытна знать, нравится вам или не нравится Бэби?..
Это уже не в бровь, а в самый глаз! Под кличкою Бэби весьма известен был один молодой светский шалопай, румянивший щеки и подводивший глаза. Гумберг почёл за благо отразить удар чистосердечным признанием — сердиться или делать вид, что сердишься, было бы хуже. И он воскликнул:
— Бэби — одна прелесть!.. — натянуто-фальшиво прозвучало.
Кони отмахивались головой и хвостами от наседавших мух, громадных, синих, жужжащих.
Гумберг вспомнил — кстати, повод нарушить неприятное молчание…
— У нас, да и у вас, на севере — это еще ничего. Но в жару, на юге, эти мухи — бич для лошадей! И я помню в Триполи, когда мы с Энвер-пашой, тогда он был только Энвер-беем, брали в плен итальянских кавалеристов: у каждого из них имелся особый султан из лошадиного хвоста, чтобы во время езды отгонять мух.
— Вот как. Это для меня вдвойне ново. Во-первых, я ничего не знала про такие султаны, а во-вторых, неужели вы сражались против итальянцев? Ведь это же нарушение — как это называется в политике?.. Германия в союзе с Италией, насколько я знаю?..
— Да, но союз одно, а собственная политика — другое. И не в интересах Германии колониальный рост нашей «союзницы».
— И много там было вас… германских офицеров?..
— В Триполи? Человек семьдесят.
— Стыдитесь, барон! И лучше никогда об этом не говорите…