Самойловы-2. Мне тебя запретили (СИ)

Я, черт возьми, совсем не могу пошевелиться. Даже чтобы вытереть дорожки из слез, которые противно бегут с уголков глаз в сторону ушей и затекают в них.
— Здесь есть кто-нибудь? — спрашиваю сдавленным голосом.
Тишина.
Наверное, я одна в палате. Обычно со мной медсестра, которая подбегает по первому моему зову. Подносит стакан воды к губам, кормит меня с ложечки и меняет утку. Еще приходят родители. Мама плачет в углу, а отец стоит, осунувшись, у окна и тоже смахивает с лица слезы.
И еще репортеры, куда ж без них. Не знаю, на каком я этаже, но даже через закрытое окно слышу щелчки их фотоаппаратов и громкие вопросы в адрес врачей:
«В каком сейчас состоянии Наталья Кузнецова-Готье?»
«Она будет жить?»
«Какой вы можете дать прогноз?»
— Мам, — сипло зову, хотя прекрасно знаю, что в палате никого нет. — Мам.
Слезы бегут из глаз все сильнее и сильнее. Пиканье аппаратов становится нестерпимым, у меня начинается головная боль.
— Кто-нибудь, — зову, всхлипывая.
Пытаюсь пошевелить ногами, а ничего не получается. Их как будто нет. Я не чувствую ничего ниже пояса.
— Мама!
Я начинаю сдавленно рыдать, когда дверь палаты распахивается и знакомые шаги стремительно направляются ко мне.
— Я здесь, милая, я здесь, — слышу успокаивающий мамин голос. — Тебе что-то подать. Ну что ты, не плачь, — просит меня, а у самой дрожит от слез голос.
— Мама, почему я не могу пошевелиться? — шепчу.
Она обнимает меня и опускается лбом мне на живот. Через тонкое покрывало и сорочку я чувствую ее слезы.
— Я совсем не могу пошевелиться. Почему, мама?
Ее плач усиливается. Мой тоже.
Одно неосторожное движение — и вот я тут, в итальянской больнице, в гипсе и под пикающими аппаратами. Съемка была на крыше трехэтажного особняка. Я чувствовала себя счастливой, ведь я наконец-то стала лицом модного дома «Армани». Пока режиссер выбирал подходящий ракурс для съемки и советовался с фотографами, я подошла к краю крыши. Светило яркое солнце, и я подставила лицо его лучам. Привстала на носочки и расправила руки, как птица.
— Натали! — позвал меня режиссер.
Нехотя разлепила глаза и обернулась.
— Подойди сюда.
— Сейчас.
Последний глубокий вдох летнего итальянского воздуха, последний взгляд на безоблачное небо. «В моей жизни все хорошо, — сказала сама себе. — Ну и что с того, что у него какая-то там Джессика? Пф, подумаешь. А у меня голливудский актер. И я сама — звезда Голливуда. Пускай видит меня каждый день на всех плакатах и знает, какой я стала без него! Я смола без него. Я смогла».
Развернулась к режиссеру и фотографам, но нога в балетке соскользнула по черепичной крыше.
— Натали!!! — только и успела услышать я истошный крик режиссера.
«Я без него смогла», — была моя последняя мысль, когда тело соприкоснулось с землей и нестерпимая боль пронзила каждую его клеточку. А затем наступила тьма.
Мне никто ничего не говорит. Первые две недели из-за сильного сотрясения мозга я не разговаривала. Сейчас голова стала болеть меньше, теперь я могу задавать вопросы, но на них никто не отвечает.
Идут дни, а мне никто не говорит, что со мной.
— Мам, — зову, но мой голос тише, чем ее рыдания. — Мама, — повторяю чуть громче.
Родительница отрывается от моего живота.
— Да, милая, тебе что-то подать?
— Мама, а долго я еще буду так лежать?
— Я не знаю, дорогая. Я не знаю.
— Спроси у врачей, когда мне можно будет встать?
Она молчит.
— Мам, ну с меня же снимут все это однажды? Трубки эти, гипс, — слезы снова заструились по лицу.
— Снимут.
— И я смогу встать, да, мам?
Родительница продолжает молчать.
— Почему ты не отвечаешь? Я же встану, мам? У меня важные съемки, я только подписала контракт с «Армани». — Судорожно шепчу. — Мне надо сниматься. Они не будут долго меня ждать, мам. Что врачи говорят? Когда с меня это снимут? У меня весь график из-за этого едет. Уже пора готовиться к осенней неделе моды, мне надо встречаться с модельерами. И у меня еще одна съемка в августе. Когда я уже встану, мам?
 
Рыдания окончательно сдавливают горло, и я уже не могу даже шептать. От безысходности и беспомощности я начинаю бить по койке руками в гипсе. Мама подскакивает со стула и бежит в коридор звать на помощь. В палате появляется медсестра. Она засовывает мне в рот какие-то таблетки и подставляет к губам стакан воды. Через несколько минут перед глазами все темнеет, и я засыпаю.
Снова противное пиканье. Оно будет сниться мне в кошмарах. Я больше не задаю вопросов и смиряюсь с тем, что мне никто ничего не говорит. А через два дня, когда мне снимают гипс с шеи и привозят в палату инвалидное кресло, я понимаю все без слов. Я уже месяц в больнице, а ног по-прежнему не чувствую. Я не могу пошевелить даже пальцами на ступнях.
— Пап, — тихо зову отца, который по привычке стоит у окна. Там, наверное, куча репортеров его снимает, но ему всегда было все равно на этих стервятников.
— Что? — поворачивается ко мне. Его глаза красные и опухшие.
— Пап, скажите мне уже хоть что-нибудь.
— Твой парень звонил несколько раз. Сказал, что освободился и теперь может приехать тебя навестить.
За этот месяц я разговаривала с Райаном два раза. Он сейчас снимается в новом блокбастере, и у него совершенно нет времени. Жаловался, что папарацци теперь следят за ним в два раза больше обычного и задают вопросы про мое состояние. Был недоволен этим. Странно, ведь он так любит популярность.
— Когда он приедет?
— Я так понимаю, что уже едет. Звонил из аэропорта.
— Пап, скажи честно. Я смогу ходить?
Отец медлит несколько секунд, а я замечаю, что его глаза снова наливаются слезами.
— Мы не знаем. Никто не знает. Но мы будем тебя лечить.
Горло сдавливает ком. За этот месяц мне сделали две операции на спину, а я как не чувствовала ног, так до сих пор и не чувствую. Но, может, это итальянская медицина не помогает? В Германии или в США должно быть лучше.
Райан приходит ко мне на следующий день.
— Привет, — садится на стул у моей койки.
— Привет, — шепчу ему.
В глубине души я на него обижена. Он не примчался ко мне сразу, как со мной случилось несчастье. И за месяц позвонил только два раза. Да, в последнее время мы часто ссорились, но ведь мы все равно вместе.
Райан переводит взгляд на инвалидное кресло, что стоит в углу палаты.
— Я не могу ходить, — говорю ему.
— Я знаю. Все только об этом и пишут.
Хмыкаю.
— Что еще пишут?
— Гадают, навсегда ли ты останешься инвалидом.
Слово «инвалид» режет мне слух. Ведь инвалид — это… это навсегда. А я ведь просто пока не могу ходить. Но ведь обязательно смогу.
— Опрашивают каких-то врачей, возможно ли в твоем случае исцеление, — продолжает. — Прикинь, они даже достали твою историю болезни. Видимо, кто-то в этой клинике слил им информацию за деньги.
— Почему ты не приехал ко мне раньше? — задаю наболевший вопрос. — Я месяц тут, Райан. Ты только два раза позвонил.
— Я был на съемках, ты же знаешь.
— Да какие к черту съемки, когда со мной такое!? — перехожу на крик. — Где ты был весь месяц, мать твою?
— Вот я приехал, когда освободился, — тоже повышает голос.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться и унять слезы. Я устала плакать.
— Что врачи говорят? Это надолго с тобой? — переводит тему.
— Тебе лучше знать, из нас двоих ты любишь читать таблоиды. Как там, кстати, твоя популярность? Выросла благодаря моему несчастному случаю?
Я вижу, как Райан напряжен и зол. Даже не взял меня за руку, даже не поцеловал.
— Послушай… — начинает после затянувшейся паузы. — Между нами давно все не так… В последнее время мы часто ссоримся. И это все, — он обводит палату руками. — Неизвестно, на сколько теперь с тобой. А у меня сейчас много новых проектов, я не смогу уделять тебе достаточно времени...