Злая Русь. Зима 1238 (СИ)

И потом, на сборы оставшейся тысячи требовалось время — время, которого у прончан быть может, уже и не оставалось… А потому Михаил Всеволодович, практически одновременно получив известия и от Егора, и от собственных сторож, поспешил собрать всех, кого смог, после чего приказал воеводе Ратибору готовить оставшуюся часть дружину к скорому выходу вслед за князем — кому на лыжах, кому на лошадях. С ними следовало выступить и рязанским гридям; две трети имеющихся станковых стрелометов (опять-таки придумка недавнего порубежника!) они должны были взять с собой. Оставшиеся же десять малых пороков князь выделил Мирославу, коего он поставил старшим над сотнями ополченцев, поручив ему также подготовить поспешный выход людей из града. Воев ополчения князь решил поберечь от верной гибели в схватке на реке — и потому, что было жалко юнцов, и потому, что их гибель в засаде ни на чтобы бы не повлияла. Другое дело, если поганые успеют перехватить хвост обоза беженцев — вот там юнцы и старики будут биться вдвое яростнее, защищая своих родных, и действительно могут задержать татар, покуда люди не оторвутся от погони в лесах…
Не слушая ни плачущую сестру, молящую его поберечься — Ростиславу Михаил отправил лесной тропой навстречу рязанцам в первую очередь, выделив для ее защиты три десятка дружинников — ни обоих воевод, предлагающих самим возглавить головной отряд, князь поспешно покинул город, взяв благословение у владыки Александра. В сущности, благословение на смерть, которую, как видно, молодому князю суждено разделить со своими воями… И пожалуй, это же была одна из тех причин, вследствие которой Михаил Всеволодович решил лично возглавить гридей. Ибо он уже многие годы знал своих личников в лицо и по именам, знал их семьи, крестил их детей, пировал с ними за одним столом, вместе с ними сражался — и для него дружинники стали второй семьей, стали его братьями по оружию. Кроме того, Михаила воспитали на древних сказаниях о мужественных и доблестных героях эллинов, вроде Ахилла или царя Леонида, былинах о русских витязях — Илье Муромце, Добрыни Никитиче, Никите Кожемяке, Михайле Потыке… Наконец, на преданиях о князьях-воинах: Святославе, победителе хазар, болгаров и греков, Мстиславе Храбром, сразившем в личном поединке могучего Редедю-касожца, богатыре Святославе Ярославиче, с вчетвером меньшей ратью разгромивший половцев Шарукана при Снове… Никто из них не бросил бы верных гридей на смерть, сам оставшись в стороне! И сейчас, ведя за собой триста отборных воев, совсем еще молодой князь, не успевший толком узнать жизнь, не успевший завести семью (рано ведь еще было!), и по-прежнему грезящий ратной славой — в душе он не мог не сравнивать себя с царем Леонидом, прикрывшим отход рати с горсткой личников, «священным отрядом» Спарты!
Но помимо мальчишеских грез, князем двигали также и ответственность перед его народом, и одновременно с тем черная безысходность. Еще с давних времен повелось, что военными вождями становились лучшие воины племени, способные пожертвовать собой ради спасения сородичей. А князья — это не только военные вожди, это еще и правители, и в понятиях Михаила их ответственность за свой народ была еще выше. Значит, он должен был сделать все, чтобы люди его земли спаслись, должен задержать ворога, дать время Ратибору и Егору подготовить засаду!
Безысходность накатывала от того, что Пронск погибнет в любом случае — ибо он сам приказал поджечь его Мирославу, когда последние жители покинут град. Ибо нечего оставлять поганым запасы еды, что прончане не успеют вывезти, нечего оставлять им теплые жилища, которые ордынцы смогли бы использовать для отдыха. Тем более, что и татары сожгли бы покинутый град, как жгли до того брошенные поселения по Прони… Но возродиться ли после пожара Пронск, возвысится ли вновь удельное княжество? Или Юрий Ингваревич воспользуется удобным моментом, чтобы избавиться от старого союзника-соперника, и расселит уцелевший люд в своих землях? И тогда лишь черное пепелище останется на месте некогда красивого и добротного княжеского терема, родного дома Михаила…
 
Кто знает. 
Кроме того, Михаил Всеволодович и помыслить не мог, чтобы он, князь своей земли, покинул дружину и бежал в Рязань с потерявшими кров жителями, пряча глаза от пронзительных взглядов тех, кто лишился всего. Его-то Юрий Ингваревич наверняка примет как дорого гостя — но остальным на столь теплый прием рассчитывать не приходится… А раз так, если князю все одно предстоит драться на льду Прони, преградив путь поганым (где наверняка и придется встретить смерть), то отчего же не принять эту участь с поистине княжеским достоинством и славой?! Кто знает, может, когда-нибудь сложат сказания и о «трехстах русичах и князе Михаиле Пронском»…
Размышления князя прервало появление быстро скачущего к его отряду всадника, издали закричавшего во весь голос:
— Княже! Показались поганые впереди, за речным поворотом! Много их, несколько сотен, а то и больше!
Встревоженный голос дружинника, одного из десятка гридей, отправленных со сторожей в дозор, что-то зацепил в душе князя. Всего мгновение назад мечтавший о ратной славе, он вдруг подумал — «ну вот и все»… И от этой чересчур простой и страшной мысли стало Михаилу не по себе. Он поспешно оглянулся в сторону Пронска, оглянулся туда, откуда вскоре должно было прийти подкрепление. И на миг, единственный удар сердца сознание его пронзила малодушная, но такая разумная мысль: доверить дружину сотникам, а самому поскакать навстречу Ратибору! Пусть гриди, призванные служить князю и защищать его ценой собственной жизни, выполнят свой долг — а сам он возглавит засаду!
Промелькнула мысль — и тут же пропала. Какой же он после этого боевой вождь, какой же он после этого князь-воин? Разве достойно будет поступить так после жертвы отца, в бою у врат Пронска возглавившего прорыв дружины к граду?! Нет, не достойно… 
Приняв это, Михаил Всеволодович аж пошатнулся в седле, до боли стиснув зубы. Как же вдруг стало невыносимо тоскливо и жалко себя — не налюбился ведь за жизнь, не намиловался, детишек собственных на руках не подержал…
А теперь уже и не успеет.
Но если сейчас смалодушничать, бросить дружину, уже поверившую, что князь с ратниками до конца, и от того вдохновленные его примером — то кто знает, удержат ли они ворога прежде, чем Ратибор подготовит засаду? А ежели поганые сомнут только-только начавшую готовиться к бою ведомою воеводой рать?! Тогда и чужие дети, чьи отцы уже положили живот, защищая Пронск, примут лютую смерть!
Нет, нельзя сейчас смалодушничать Михаилу, никак нельзя!
— Лют, скачи к Ратибору — пусть готовит засаду у Царева холма. Да упреди, чтобы поспешали, близко уже ворог — задержим, насколько сможем!
Все, выбор был сделан…
Князь шумно вдохнул воздух, размышляя над тем, что добраться до лучшего места для засады ему не удалось — но хоть о приближении татар его дружину предупредили вовремя. Хотя, как видно, достичь виднеющегося где-то за полверсты изгиба реки и дождаться за ним появления легкой ордынской конницы дружинники все одно не успеют. А то уж в ближнем бою гриди русичей показали бы поганым, чего они стоят в сече!
Впрочем…
— Володарь, веди свою сотню конных лучников навстречу татарам. Близко к своим не подпускай, перестреливайтесь на расстоянии — а главное, разойдитесь пошире по реке, разомкните ряды. Пусть за твоей сотней вороги нас не разглядят! Я оставшихся воев строю клином — пойдем следом за вами шагом, а как твои люди приблизятся, так мы начнем набирать ход. Вы же наоборот, замедлитесь, подпустите поганых поближе — а после резко в стороны от клина расходитесь! Чую, когда мы поскачем во всю прыть, степняки уже никуда бежать не успеют, примут бой грудь в грудь! А там мы уж в сече покажем, кто крепче бьется…
Сотенный голова младших дружинников, традиционно выступающих в качестве застрельщиков, уверенно кивнул, после чего бросил своего жеребца вперед, одновременно с тем громогласно воззвав к своим людям. А Михаил Всеволодович, еще раз оглянувшись назад — вновь с тоской и потаенной грустью, словно прощаясь и с домом, и с сестрой — столь же зычно воскликнул: