Семя скошенных трав (СИ)
Мы молчим. Смотрим на него.
Он спрашивает:
— Что такое геноцид? Что такое оружие массового поражения? Что вы поняли, тюлени вы тупые?!
Мы ещё не можем сформулировать, но начинаем понимать.
Гхеорг говорит:
— Вот что такое Земля и люди. Хотите, чтобы это случилось с Шедом?
Мы молча слушаем. Мы не верим.
У Гхеорга взгляд ясновидящего шамана. Он смотрит сквозь нас. Он уморительно ругает нас, орёт на нас, выходит из себя от нашей весёлой непонятливости — потому что видит мертвецов.
Мы удивляемся: как можно так относиться к собственным сородичам? Гхеоргу они чужие, совсем чужие. Он жил на Кунданге, непонятно как, жил на Раэти, непонятно как… прижился на Шеде — и Шед ему свой.
Хоть он не может освоить наш язык.
Хоть он вечно орёт на кого-то из нас.
Но однажды я случайно слышу, как Гхеорг мрачно говорит Наставнику Утхэ:
— Я упаду и стану плоским, но спасу этих детей. Кого смогу.
Он — один из тех людей, которые помогали нам создавать Армаду, военно-космический флот. Он — один из тех людей, которые преподавали в новой Военно-Космической Академии стратегию и тактику земных войн. Юным шедми, которым было ужасно весело, потому что они не могли себе представить этой игры всерьёз…
Люди спешили, и Старшие спешили. Наши Старшие спешили научить шедми человеческой войне, войне, которая не отличает бельков от бойцов, войне, стирающей поселения, острова, народы — целиком. Обучение шло тяжело.
Мы не успели.
Я проснулся с намертво сжатыми ноздрями.
Все мои друзья-ксенологи — уже за пределом, в Вечных Водах. Гхеорг погиб в бою за Океан Третий. Я не понимаю, как мы могли смеяться тогда… С тех пор в мою душу воткнулся ледяной коготь тоски; я чувствую его почти всегда.
Вокруг — дрожащий полумрак. Молодая женщина тихонько молится; я чувствую себя персонажем древней героической саги.
— Послушай меня, милая мать, добрая дочь, — быстро шепчет женский голос. — Пригладь волны, как свою гриву, укроти огонь, уложи дым, защити своих детей, Хэталь… где бы они ни были…
Я стягиваю спальный мешок, сажусь. В холле уничтоженной станции прохладно, на стенах осел лёгкий иней; спящие подростки по макушки ушли в спальные мешки. Раннее-раннее утро высветлило оконный проём, а в помещении горит жирник. Хао сидит рядом, на коленях, держа у губ миску с водой. Услышав меня, вздрагивает, оглядывается.
Смущается.
— Э, Бэрей…
— И я молюсь, — говорю я. — Только не вслух.
* * *Слышу шаги человека. Почему-то быстро учишься отличать шаги человека от шагов шедми по звуку, даже если не ставишь перед собой такой задачи. Иной ритм — не знаю, как определить по-другому.
Спящие в холле подростки не просыпаются. Хао ставит миску на пол. В холл крадучись входит Иар. Видит нас, бодрствующих, радуется. Делает мне жест «выйдем».
Вместе с ним я выхожу из помещения станции. Стоит свежее весёлое утро; шум прибоя смешивается с шумом работающей техники. На лице Иара розовый отсвет, но само оно серое, как у наших южан.
И осунувшееся. Он устал. Но улыбается, это внушает надежду.
— Я из рубки, — говорит он. — Только что с нами связывались с Эльбы. Я подумал, тебе важно.
— Всем важно, — говорю я. — Мне тоже. Говори.
— Многие выжили, — говорит Иар. — Они ушли в море. Больше четырёхсот шедми уцелело… и пятеро людей. Такие дела. Будут тут к полудню, если ничто не задержит.
— Вадим? — спрашиваю я. Иар понимает.
— Умирал, — кивает он. — Сердце же у него… Но вытащили. Реабилитация нужна, но жив ведь! Он сказал пару слов — и выглядит ничего… мы его увидим.
Ледяной коготь в сердце не тает, но и не впивается глубже. Я глажу Иара по щеке, как брата — и спохватываюсь: многих людей это раздражает. Оказывается, не Иара: в ответ он проводит по моему лицу сухими горячими пальцами:
— Бэрей, будем жить, а?
Я гляжу на него и вспоминаю, как люди восхищали меня в годы ученья.
— Возможно, — говорю я. — Нужен госпиталь?
— Шедми и люди с Серебряного привезли детали, и мы собрали несколько временных домиков, — говорит Иар. — А госпиталь — на подлодке, ты же знаешь… оборудование можно легко перенести.
Я знаю. Ещё знаю, что он не спал и, похоже, не хочет: взвинчен, в инерции работы, как бывает и с людьми, и с шедми. Сила Хэталь, сказал бы я; только когда напряжение спадёт, можно будет лишь упасть и уснуть.
Я смотрю на него и думаю о том, каким мог быть Гхеорг в молодости.
— Мне надо идти, — говорит Иар. — Парни ждут меня в ангаре, мы откачиваем воду с нижних этажей.
Я складываю ладони. Знаю: за мной сейчас придут. Смотрю на Океан, серо-розовый в рассветных лучах.
Вадим. Мой последний Старший.
Иар сказал «больше четырёхсот уцелевших шедми» — чтобы не произносить вслух «почти сотня погибших». Он не знает имён.
Там навсегда остались и почти все люди. Наши люди. Почти такие же наши, как шедми. Их имён Иар тоже не знает, но это ничего не меняет.
Сам Иар — наш брат до дна души. Его мало кто здесь понимает.
Чтобы понять хорошо, надо было задолго до войны услышать, как Гхеорг орёт на развесёлых будущих дипломатов. Иар, впрочем, нравится многим шедми интуитивно.
Как любой, кто готов умереть, защищая детей. Как любой, кому нельзя покончить с собой, хоть терзает чувство вины. Как наш.
Интересно, что интуитивно же многим не нравился Андрей. И я не сближался с ним, сам не знаю почему. «Вы чувствительны, как человеческие дети», — сказал Вэн. Может, он и прав, но мне кажется, что я перешёл Межу в какой-то другой вселенной. Я забыл, что было до неё. Я прижимал к щекам руки моего старшего брата Вэна, моего любимого брата Вэна, наставника-человека, который объяснял мне русские идиомы, возился со мной, когда мне было плохо от жары, читал мне вслух… руки моего брата Вэна, который спокойно убивал ими своих родичей… убивал, чтобы отомстить за моих… выбивал признания в предательстве… и гладил пух бельков. Я прижимал к щекам его руки, горячие, как у Хэндара, ощущал ледяной коготь в сердце — и любил брата Вэна. Брата-человека. Преданного друга и хладнокровного убийцу. Ребёнок бы не мог любить взрослого, зная о таком.
Но моя грива отросла десять лет назад. Слишком давно.
Мы завтракали очень вкусными консервами с Серебряного. Я уже отвык от вкуса нашей рыбы и водорослей с Шеда, обычная багрянка с кусочками полосатика показалась праздничным обедом. Потом готовили жилища для всех, кому нужна крыша над головой. На берегу за ночь зародился посёлок из сборных временных домиков; к полудню он разросся. Один из домиков мы оборудовали под госпиталь. Наши подростки возились с бельками и только что перелинявшими малышами, пока мы пытались сделать берег пригодным для жизни многих; от голосов детей ледяной коготь в сердце слегка подтаивал.
Все, кто работал, то и дело смотрели на небо. Хотели увидеть широкий инверсионный след спускающегося модуля.
Небо притягивало взгляды. И мысли. Но на Океан уже ложились сумерки, когда мы их увидели.
Широкая белая полоса кильватерной струёй вспенивает темнеющие небеса, оранжевые, как панцирь морской звезды-гыле — и девочка, взглянувшая вверх, прыгает и кричит: «Летят! Летят!» Дети начинают кричать и махать руками — и я, неожиданно для себя, ору: «Летят, благие воды! Летят!»
— Он как четырёхкрылая птица, что служит Хэталь, — улыбаясь, говорит Антэ, переводчик с «Форпоста».
Да. Знак невероятной удачи.
Но я вспоминаю, как Хэталь заслонила первых людей от ярости Мэйгу-Смерти — и как он пробил её сердце своим ледяным копьём.
Как Хэталь согрела своих детей раненым сердцем, горящим любовью.
Я думаю о сердце Вадима. О странных знаках судьбы.
Мы все, шедми и люди, дети и взрослые, бежим к месту посадки модуля. Ледяной коготь врезается куда-то под зоб, куда наносят смертельный удар: я вижу Вадима.
Он стоит на площадке трапа, опираясь на плечи Амунэгэ и юной женщины-пилота, чьего имени я не знаю. Лицо у него — как тающий снег, ещё вернее — как тающий лёд: полупрозрачное, с тёмными пятнами под глазами.