Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

– Если лучше, как же ты очутился в реке, говнюк, а я – на берегу и при оружии? – Она медленно описала в воздухе круг мокрым, блестящим наконечником копья. – Ты все тот же, Карпи, ничуть не изменился. Трусом тебя не назовешь. Только идиотом и лжецом. Карпи Предатель.
– Это я-то предатель? – Цепляясь за каменную стену, он снова потащился в сторону мельничного колеса. – Я? После стольких лет, которые тебе прослужил? Я хотел быть верным Коске. Я был ему верен. Я – Верный! – Он стукнул окровавленным кулаком в нагрудную пластину. – Вот я какой. Я был таким. Но ты у меня это украла! Вместе со своим никчемным братцем!
– Я не сбрасывала Коску с горы, сволочь!
– Ты думаешь, я этого хотел? – На глазах старого наемника выступили слезы. – Не моя была затея. Явился Арио и сказал, что Орсо перестал тебе доверять! Что ты должна умереть! Ты, мол, прошлое, а я – будущее, и все остальные капитаны уже дали свое согласие. Я и пошел по легкому пути. Что еще оставалось?
Радость Монцы растаяла. Вспомнился улыбающийся Орсо в ее палатке. «Коска – прошлое, а вас я считаю будущим». Улыбающийся Бенна. «Ты заслуживаешь лучшего. Быть главой». Вспомнилось, как сама пошла по легкому пути. Что еще оставалось?
– Ты мог бы меня предупредить, дать мне шанс…
– Как ты предупредила Коску?.. Заткнулась бы, Меркатто! Ты показала дорожку, я последовал, только и всего! Когда сеешь кровавые семена – собираешь кровавый урожай. А ты засеяла ими всю Стирию! Сама себе все это устроила! Сама… ох!
Он вдруг развернулся на месте, откинулся назад, пытаясь дотянуться до шеи. Роскошный плащ его, уплыв по течению вперед, оказался пойман вращающимся мельничным колесом. И теперь красная ткань, наматываясь на лопасти, притягивала Карпи все ближе.
– Черт! – Он судорожно зашарил рукой по замшелым перекладинам, ржавой оси, но остановить огромное колесо было невозможно.
Монца, открыв рот, но растеряв все слова, опустив копье, только и могла, что смотреть, как его постепенно затягивает под колесо. Все глубже в черную воду, которая забурлила вокруг груди Карпи, потом вокруг плеч, потом вокруг шеи…
Он повернул к ней вытаращенные глаза.
– Я не хуже тебя, Меркатто! Сделал то, что должен был сделать! – Вода добралась до рта. – Я… не…
Накрыла с головой.
Это был Карпи Верный, который по ее приказу возглавил пять атак. Который сражался рядом с ней и никогда ее не подводил. Которому она доверила свою жизнь.
Монца ринулась в реку, разбрызгивая холодную воду. Нашарила пальцы Карпи, ощутила, как те вцепились в ее руку. Потянула вверх изо всех сил, скрипя зубами от натуги. Всадила копье меж лопастей колеса, услышала, как заскрежетал механизм, застопориваясь. Освободившейся рукой в перчатке подхватила Карпи под мышку, стоя в клокочущей воде по шею, напрягла все мускулы, пытаясь его поднять. Он пошел было вверх – из воды показалась кисть руки, локоть, потом плечо. И Монца принялась нашаривать застежку его плаща, но пальцы, уставшие, окоченевшие, переломанные, не слушались. Раздался треск – копье переломилось. Колесо опять начало вращаться. Медленно заскрипели железные зубцы, снова затягивая Верного в глубину.
Реку не остановишь.
Пальцы Карпи расслабили хватку, и Монца поняла, что все кончено.
Пятеро мертвы. Осталось двое.
Тяжело дыша, она выпустила его руку. Смотрела некоторое время, как та уходит под воду, потом выбралась из реки и прихрамывая поднялась на берег. Мокрая насквозь, совершенно обессилевшая. Все кости у нее ныли, правую руку ломило до плеча. Горела рана на голове, тяжело стучала кровь в ушах. Кое-как она просунула одну ногу в стремя и заползла в седло.
Оглянулась на реку. Тут же подкатила дурнота, и Монца едва успела свеситься с коня, как ее вырвало. Раз и другой. Колесо, затащив Верного под воду, поднимало его теперь с другой стороны, медленно, словно выставляя на обозрение публике казненного предателя. Безвольно болтающиеся руки и ноги, широко открытые глаза, вываленный изо рта язык, обмотавшиеся вокруг шеи водоросли…
Монца утерла рот тыльной стороной руки, поводила внутри языком, сплюнула горечь. Гудящая голова ее кружилась. Наверное, следовало попытаться разрезать плащ и снять Карпи оттуда. Даровать ему хоть немного достоинства посмертно. Он ведь был ей другом. Не героем, возможно, но кто герой?.. Он хотел быть верным, занимаясь предательским ремеслом в предательском мире. Хотел быть верным и обнаружил, что верность вышла из моды.
 
Надо было, наверное, вытащить его на берег, хотя бы оставить лежать спокойно. Но вместо этого Монца развернула коня обратно к ферме.
В достоинстве и для живых пользы мало, а для мертвецов – вовсе никакой. Она собиралась убить Верного, и вот он убит.
Плакать теперь об этом нет смысла.
 
Время урожая
 
Сидя на крыльце фермерского дома, Трясучка почесывал кожу на руке вокруг зудящих царапин и смотрел на солдата, который плакал над мертвецом – другом своим, наверное. А может, и братом. Слез тот не скрывал – они катились по щекам, и плечи у него вздрагивали. Чувствительному человеку, глядя на такое, самому расплакаться впору.
А Трясучка был чувствительным. Брат даже дразнил его в детстве «поросячьим салом» за мягкотелость. Он плакал над могилами брата и отца. Плакал, когда друг его, Доббан, получил удар копьем и вернулся через два дня в грязь. И ночью после боя при Дунбреке, когда похоронить пришлось половину отряда вместе с Тридуба. И после битвы в Высокогорье… нашел местечко, где его никто не видел, и напрудил целую лужу соленой воды. Хотя тогда, возможно, он лил слезы скорей от облегчения, что битва кончилась, чем от скорби о ком-то.
Да, плакать ему случалось, и Трясучка помнил, по какой причине, но не мог вспомнить, хоть убей, что при этом чувствовал. И, думая о том, остался ли кто-нибудь в мире, чья смерть заставила бы его заплакать теперь, не уверен был, что ответ ему нравится.
Он сделал большой глоток затхлой воды из фляги, перевел взгляд на двух осприйцев, осматривавших тела павших. Увидел, как один перевернул мертвеца – при этом из распоротого бока выскользнули наружу окровавленные кишки, – стянул с него сапог, но, обнаружив в подметке дыру, бросил. Потом Трясучка взглянул на еще двоих, стоявших неподалеку с лопатами на плечах и закатанными рукавами и споривших, где лучше начать копать. Посмотрел на мух, круживших над трупами и облеплявших открытые глаза, открытые рты и открытые раны. На рваные дыры в телах, сломанные кости, отрубленные руки и ноги, вывалившиеся внутренности, красно-черные лужи крови, разлитые по двору. И не почувствовал удовлетворения от хорошо сделанной работы. Впрочем, отвращения, вины и печали – тоже. Всех чувств было – зуд царапин, неприятная липкость пропотевшей рубахи, усталость и легкий голод. Позавтракать ему сегодня не удалось.
В доме, где перевязывали раненых, кто-то кричал. Снова и снова, хриплым, плачущим голосом. Но на карнизе конюшни весело щебетала птица, и Трясучка обнаружил, что без особого труда способен сосредоточиться на ней и больше ни на что не обращать внимания. Улыбнулся, покивал головой в такт птичьей песенке, прислонился спиной к дверному косяку и вытянул ноги. Человек, похоже, со временем способен привыкнуть ко всему. И будь он проклят, если из-за каких-то криков сдвинется со своего нагретого местечка на крыльце.
Услышав стук копыт, он повернул голову. По склону холма медленно спускалась верхом Монца – черный силуэт на ярко-голубом небе. Подъехав ближе, она хмуро поглядела на разбросанные по двору трупы и направила взмыленную лошадь к дому.
 
Одежда на ней была мокрая, словно Монца побывала в реке. Волосы с одной стороны в крови, на бледной щеке тоже запеклась струйка крови.
– Рад вас видеть, командир, – сказал Трясучка. Вроде бы правда, но в то же время как бы и ложь. Никаких особых чувств он на самом деле не испытывал. – Верный, надо думать, мертв?
– Мертв. – Она не без труда спустилась с седла. – Трудно было заманить его сюда?