Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

Дэй ухмыльнулась.
– Наука.
Трясучка насторожился.
– А это что? Другой вид магии?
– Нет… вот уж абсолютно ничего общего, – насмешливо разулыбался Морвир. – Наука – это система рационального мышления, придуманная для того, чтобы исследовать мир и познавать законы, по которым он устроен. Ученые, пользуясь этими законами, достигают определенных результатов, каковые вполне могут показаться магией дикарю.
Смысл длинных стирийских слов остался для Трясучки загадкой. Морвир, считая себя умным человеком, изъяснялся совершенно по-дурацки, нарочно, казалось, делая простое сложным.
– А магия, напротив, – система лжи и абсурда, придуманная для идиотов, – закончил он.
– Ваша правда, – сказал Трясучка. – Видать, я последний идиот в Земном круге. Удивительно, что дерьмо в заднице могу удержать, когда хоть на минутку про него забываю.
– Достойная мысль.
– Но магия существует. Я сам видел, как одна женщина вызвала туман.
– Да? И чем он отличался от обычного тумана? Зеленый был? Или оранжевый?
Трясучка нахмурился.
– Обычный.
– Значит, женщина вызвала, и появился туман. – Морвир, глядя на свою ученицу, поднял бровь. – И вправду чудо.
Дэй, ухмыльнувшись, вгрызлась в яблоко.
– Еще я видел мужчину, у которого половина тела была в письменах, сделавших ее неуязвимой. Сам тыкал в него копьем. Другого убил бы, а на нем и следа не осталось.
– О-о-о! – Морвир вскинул руки, пошевелил пальцами, как делают дети, изображая привидение. – Магические письмена! Следа не осталось… не осталось следа?! Я отрекаюсь от своих слов! Чудес в мире – навалом.
Дэй снова засмеялась.
– Что я видел, то видел.
– Нет, мой заблуждающийся друг, ты только думаешь, что видел. Магии не существует. В Стирии уж точно.
– Здесь только предательство есть, – сказала Дэй нараспев, – война, чума и погоня за деньгами.
– А зачем ты вообще почтил Стирию своим присутствием? – спросил Морвир. – Почему не остался на Севере, под укрытием магических туманов?
Трясучка почесал в затылке. Причина уже и самому ему казалась странной, и он почувствовал себя полным дураком, сказав:
– Я приехал сюда, чтобы сделаться лучше.
– Что ж, думаю, в твоем случае это нетрудно.
Гордость у Трясучки по-прежнему имелась, и смешки этого поганца начинали ее задевать. Хотелось попросту сшибить его с облучка топором. Но надежду стать лучше Трясучка еще не оставил, и потому, наклонясь с коня, любезно и обходительно сказал на северном:
– Похоже, в башке у тебя одно дерьмо, и неудивительно, что рожа – вылитая задница. Все вы такие – кто ростом не вышел. Вечно ум свой пытаетесь показать, потому как гордиться больше нечем. Но смейся, сколько хочешь, а я все равно в выигрыше. Высоким ты уже никогда не станешь. – Он ухмыльнулся Морвиру в лицо. – Только и остается мечтать, как бы поглядеть на остальных сверху вниз.
Морвир нахмурился.
– И что сия тарабарщина должна означать?
– Вы чертов ученый, не я. Сами понимайте.
Дэй захохотала было, но Морвир остановил ее сердитым взглядом.
Пряча улыбку, она доела наконец яблоко, выбросила огрызок.
Трясучка, выпрямившись, окинул взглядом голые поля вокруг, заиндевелые после утренних заморозков. Напоминавшие о доме. Вздохнул, и дыхание поднялось к серым небесам струйкой пара. Все прежние друзья Трясучки были воинами. И большинство их, карлов и Названных, собратьев по оружию, уже успело вернуться в грязь. Здесь, в Стирии, он встретил только одного человека, который был хоть сколько-то на них похож, – Балагура. К нему-то, понукая коня, Трясучка и подъехал.
– Здорово.
Балагур слова не ответил. Даже головы не повернул в знак того, что слышал. Глядя на эту застывшую маску вместо лица, трудно было представить себе уголовника сердечным другом, способным посмеяться над твоей шуткой. Но человек ведь цепляется и за самую малую надежду, правда?..
– Ты раньше был солдатом?
Балагур покачал головой.
– Но в битвах участвовал?
Тот же ответ.
Трясучка сделал вид, что понял это, как «да». Что еще оставалось?
– Я так повоевал. Ходил в атаку с карлами Бетода на севере Кумнура. Держал под Дунбреком оборону с Руддой Тридуба. Семь дней сражался в горах с Ищейкой. То были тяжкие семь дней.
 
– Семь? – спросил Балагур с интересом, подняв бровь.
– Ну, – вздохнул Трясучка. – Семь.
Имена тех людей, названия тех мест здесь ни для кого ничего не значили. Он поглядел на вереницу крытых повозок, что ехали навстречу. Возницы их, в стальных шлемах, с луками в руках, ответили ему хмурыми взглядами.
– Где же ты научился драться? – спросил Трясучка, чувствуя, как тает последняя надежда хоть на какой-то дружеский разговор.
– В Схроне.
– Где?
– В месте, куда сажают за совершение преступления.
– А на кой сохранять тебя после этого?
– Схрон так называется не потому, что в нем сохраняют тебя. А потому, что сохраняют от тебя других людей. Назначают дни, месяцы, годы, которые ты должен там просидеть. После этого запирают глубоко внизу, куда не доходит свет, до тех пор, пока не иссякнут все эти дни, месяцы, годы и не будут сочтены все цифры до конца. Потом ты говоришь «спасибо», и тебя отпускают.
Трясучке это показалось сущим варварством.
– На Севере, коль совершишь преступление, ты платишь дань и откупаешься. Повесить могут, если вождь так решит. Еще могут вырезать на тебе кровавый крест – за убийство. Но в яму человека сажать?.. Это же само по себе преступление!
Балагур пожал плечами:
– Правила имеют свой смысл. За каждое дело – соответствующий срок. Соответствующие цифры на великих часах. Не таких, как здесь.
– А. Ну да. Цифры. – Трясучка уже жалел, что задал вопрос.
Балагур его словно и не слышал.
– Здесь слишком высокое небо, и каждый делает что хочет и когда хочет, и нет ни для чего правильных цифр. – Он хмуро глянул в сторону Вестпорта, скопления домишек вокруг холодной бухты, все еще укрытой туманом. – Идиотский хаос.
До городской стены они добрались к полудню и обнаружили длинную очередь желающих за нее попасть. У ворот стояли солдаты, задавали всяческие вопросы, просматривали тюки и сундуки, тыкая тупыми концами копий в поклажу на телегах.
– Градоправитель нервничает с тех пор, как пала Борлетта, – сказал Морвир. – Проверяют всех входящих. Говорить буду я.
Трясучка ничего против не имел. Пусть уж, коль поганцу так нравится звук собственного голоса.
– Ваше имя? – спросил караульный, в глазах которого застыла безысходная скука.
– Ривром, – улыбаясь до ушей, ответил отравитель. – Скромный торговец из Пуранти. А это мои компаньоны…
– Что за дело привело вас в Вестпорт?
– Убийство. – Последовала недоуменная пауза. – Надеюсь, конкурентов хватит удар, когда я выставлю на продажу свои осприйские вина! Да-да, я очень на это рассчитываю. – Морвир захихикал над собственной шуткой, к нему присоединилась Дэй.
– Вроде этот не из тех, кто нам нужен. – Второй стражник смерил взглядом Трясучку.
Морвир все веселился.
– О, насчет него можете не беспокоиться. Практически слабоумный. Разум, как у младенца. Но бочки поднимать сил хватает. Держу его из сентиментальных побуждений, помимо прочего. Чем я отличаюсь, Дэй?
– Сентиментальностью.
– Слишком уж большое у меня сердце. С самого рождения. Матушка моя умерла, когда я был еще совсем маленьким, и эта прекрасная женщина, знаете ли…
– Двигайтесь уже! – крикнул кто-то сзади.
Морвир взялся за холщовый полог, прикрывавший задник фургона.
– Желаете взглянуть?..
– По мне видно, что желаю, когда пол-Стирии рвется в эти проклятые ворота? – Караульный устало махнул рукой. – Проезжайте.
 
Щелкнул кнут, фургон вкатился в город Вестпорт. За ним последовали Меркатто и Балагур. В хвосте, что стало, кажется, уже обычаем в последнее время, поплелся Трясучка.
За стеной оказалась давка, не хуже, чем на поле битвы, и за место на мощеной дороге меж высокими домами, обсаженной голыми деревьями, шло сражение почти столь же яростное. Народ толпился самого разнообразного вида. Мужчины, женщины, светлокожие, черные, узкоглазые, в обыденной одежде, в ярких шелках, в белоснежных платьях. Солдаты, наемники в кольчугах и латах. Слуги, рабочие, торговцы, господа, богатые и бедные, нарядные и оборванные, вельможи и попрошайки. Попрошаек было не счесть. Верховые и пешие, телеги и кареты пробивались по дороге в обе стороны. Слуги, обливаясь потом, несли раскачивающиеся высокие стулья, на которых восседали женщины, обремененные стогами волос на голове и тяжким грузом драгоценных украшений.