Тайна двух лун (СИ)
Бедный район тоже просыпался. Две женщины развешивали бельё прямо над нашими головами, на протянутой между противоположных окон верёвке. Из булочной пахнуло только испечённым хлебом, а из колбасной лавки – несвежим мясом. Мы с Лиз дошли до просёлочной дороги, ведущей к лесу, и я подхватил её на руки. Она была слишком слаба, чтобы пройти полкилометра самостоятельно, а вот мне отвар Лолы придал достаточно сил, или, возможно, я просто находился в состоянии аффекта оттого, что Лиз была почти спасена. Или мне очень сильно хотелось в это верить.
Внезапно она упёрлась слабыми руками в мои плечи.
– Опусти меня, Артур. Я никуда не хочу идти.
– Поверь мне, Лиз, Лула поможет тебе. Мы должны хотя бы попытаться, – говорил я, не выпуская её из рук, и продолжал решительно идти к лесу.
– Нет, – вырвалось у неё из груди. Она опять упёрлась кулаками мне в плечи, но тут же обессилила и обмякла. – Я не могу, Артур, не имею права снова убивать Аламеду… Ты сам сказал, если осколок её души покинет моё тело, она умрёт в своём мире.
Я остановился. Кровь быстро запульсировала в ушах, осознание безысходности сдавило грудь. Я опустил Лиз, продолжая поддерживать её и неотрывно смотреть в голубые глаза, в которых меж тем сквозила пугающая решимость.
– Артур, прости меня, – пролепетала она, – но кто-то должен расплатиться за ошибку, которую мы с отцом совершили там, в амазонской сельве…
– Это он её совершил, а не ты, – лихорадочно прошептал я, схватив её лицо в свои ладони. – Ты ни в чём не виновата, слышишь?
– Я знаю, но Аламеда тоже ни в чём не виновата, – сказала Лиз, смотря мне в глаза. – Она лишилась своей жизни и любви и вправе бороться за себя. Скажи, разве не так? Разве можно её в чём-то упрекнуть? Разве в праве я убивать её во второй раз?
– Мне тоже очень жаль эту бедную туземку, но мой выбор между ею и тобой очевиден. Аламеда давно мертва, мы просто должны помочь ей обрести вечный покой, – говорил я, тряся Лиз за плечи, но она лишь качала головой. – У неё была возможность начать новую жизнь в другом мире, но она её отвергла. Неужели ты не понимаешь, что Аламеда этого и добивается: завладев твоим телом, она отомстит твоему отцу, заберёт тебя у него так же, как он забрал у неё Роутэга!
– Артур, я не могу убить её снова… – Лиз отвела глаза, колени подогнулись, но я успел подхватить её и опустился вместе с ней на землю, на обочину промёрзлой просёлочной дороги, рядом со следами заледеневшей колеи.
Не выпуская её из рук, я продолжал уговаривать, но слишком хорошо изучил мою Лиз и понимал, что означали сказанные ею слова. Моё сердце защемило от невыносимого отчаяния, в глазах всё поплыло от предательских слёз. Она целовала меня в веки и подбородок, и я с болью понимал, что больше никогда не смогу ощутить этих поцелуев.
Мы оба молчали. Я знал, что Лиз права. Права, чёрт побери! Но не мог произнести этого вслух, не мог одобрить подписанный ею самой себе смертный приговор, не мог принять её жертвенного решения.
Пошёл снег, а мы так и сидели на земле обнявшись, и белые хлопья ложились на нас, словно желая скрыть от всех и вся. По обе стороны от дороги простиралось замёрзшее голое поле с остатками редких колосков пожухлой пшеницы, которую вовсю клевали чёрные дрозды. Я не заметил, как к нам приблизилась знакомая фигура в поношенной клетчатой шали.
– Смотрю, ты привёл её, доктор. Быстро справился, – сказала Лула. – Пойдёмте в шатёр. Я сейчас же приготовлю всё к обряду.
Я в очередной раз посмотрел Лиз в глаза и, прочтя в них окончательное «нет», сказал цыганке:
– Лиз не хочет проводить обряд, – последние слова сорвались с моих губ отчаянным хрипом, и я сжал зубы, чтобы не завопить на весь лес, что я люблю её и не хочу терять.
– Всё понятно, – кивнула Лула, как будто знала, что этим оно и закончится. – Зайдите хоть ко мне погреться, не околевать же теперь на обочине.
Идти нам и правда было некуда. У меня на квартире, наверняка, уже появились санитары из клиники, если не целый наряд полиции. А мне так хотелось пробыть с Лиз ещё немного, до конца испить наш единственный и, возможно, последний день вдвоём.
Мы сидели возле земляной печи и смотрели, как улетают в небо частички золы. Я обнимал Лиз за плечи и дышал мёдом её мягких волос. Она сняла пальто и оказалась в том самом кремовом платье, которое я видел на ней, когда она впервые появилась в моём кабинете. Лула молча курила свою трубку и смотрела на Лиз, еле заметно кивая, будто только что прочла её, как раскрытую книгу, и нашла все подтверждения своих ранних домыслов.
Дочери Лулы, принеся нам ароматного травяного чаю и свежих лепёшек, тоже сели к огню. Я убедил Лиз поесть, и к ней немного вернулись силы, а возможно, секрет заключался не в еде, а всё в том же травяном чае. Если бы учёные доктора знали силу некоторых целебных растений, то, наверное, могли замечательно обходиться без лекарств…
Внезапно Лула отложила трубку и тихо запела. Это была грустная баллада о любви, слова которой на смеси румынского и венгерского я почти не разбирал, но даже в еле слышном пении гадалки сквозило то исступление и отчаяние, какими всегда наполнены цыганские песни.
Голос её крепчал, звенел всё громче, надламываясь горловым хрипом. Его тембровые оттенки проникали в душу и застревали острыми занозами. Вскоре к этому низкому и шероховатому голосу присоединились два позвонче и помоложе. Дочери Лулы принялись подпевать матери и всё смелее отхлопывать ладонями ритм. Внезапно кто-то за спиной ударил по струнам гитары и женские голоса сменились мужским надтреснутым баритоном: в полах шатра, уперевшись одной ногой в перевёрнутый медный чан, стоял цыган с густыми чёрными усами и всклоченной бородой и пел, перебирая заскорузлыми пальцами тугие струны. А мы с Лиз хоть и разбирали с трудом слова песни, но прекрасно понимали, о чём она: иступленные лица певцов, их надрывные голоса отражали всю нашу боль, наши несбывшиеся надежды и мечтания. Я чувствовал, как Лиз дрожит в моих объятиях, однако посмотрев на неё, увидел, что она улыбается.
А потом у Лиз случился приступ… Тело изгибалось дугой, она бредила, что-то говоря о морских чудовищах и о каких-то ярко-красных цветах…
– Если скажешь, доктор, проведу обряд, пока она без памяти, – проронила Лула, пронзая меня своим решительным чёрным взглядом.
Я глубоко вздохнул и, закрыв глаза, отрицательно мотнул головой:
– Без её согласия не могу, так было бы неправильно.
– Много что в нашей жизни неправильно, но если всегда поступать по совести, рискуешь проиграть. Разве ты не знал этого, доктор? Скорее всего, это твоя последняя возможность. Девушка почти потеряла себя. Я попытаюсь вернуть её. Ну, что ты решил?
– Нет, Лула, – стиснув зубы, еле проговорил я. – Не могу. Лиз должна сама принять это решение…
– Ну, смотри… – она поднялась и вышла вслед за дочерьми и цыганом, а мы с Лиз остались одни.
Я просто сидел, склонившись над её изгибающемся в судороге телом и вслушиваясь в невнятные бормотания. Голова моя была пуста. Я ни о чём не думал, потому что для меня уже не существовало «завтра», ведь в нём не было Лиз.
Она очнулась к вечеру, а жидкая похлёбка и ароматный травяной чай быстро помогли ей прийти в себя. Через отверстие в вершине шатра заглянула бледная луна. Я сказал Лиз, что должен отвезти её в клинику, но она наотрез отказалась, и Лула разрешила нам остаться на ночь. Я заплатил ей сполна и за кров, и за данные мне вещи, и за несостоявшийся обряд изгнания чужой души. Она даже запротестовала, сказав, что ей столько не требуется, но я настоял. Зачем мне теперь нужны были деньги?
Пришла ночь, но мы с Лиз гнали от себя сон, чтобы ещё немного продлить этот день. Мы лежали рядом на соломенной подстилке, глядя в отверстие шатра на звёздное небо. Я рассказывал ей о созвездиях и о том, как в древности первые мореходы определяли по ним правильный курс, создавая карты неба из палочек и ракушек. Она следила за движением моих пальцев, рисующих в воздухе Дракона и Центавра, Кассиопею и Большую Медведицу, а потом положила голову мне на плечо, и моей щеки коснулись её мягкие волосы. Я глубоко вдохнул их аромат и задержал дыхание, чтобы запомнить этот запах, и вдруг Лиз поднялась, склонилась надо мной и неожиданно поцеловала так, как я всегда мечтал – страстно и трепетно. Её пальцы заскользили по моему лицу, шее и груди, а затем принялись расстёгивать пуговицы на моей рубашке.