Боярышня Евдокия 4 (СИ)

— Но…
— Гаврила Афанасьевич, давай потом об этом поговорим. У меня уже зуб на зуб не попадает. В мире много интересного происходит. Что-то постоянно случается, как туман или роса и мы привыкаем к этому явлению, не видим ничего необычного. А вот воняющие тухлятиной озера, вырывающийся синий огонь из недр земли, горящая вода или молнии пугают, потому что мы не успеваем привыкнуть к ним, разобраться, что происходит.
  
Гаврила потрясённо смотрел на неё, и Евдокия раздосадовано махнула рукой:
— Иди уже, отдохни. Непогода всех нас измучила.
Боярич приложил руку к груди и резво побежал к входу в гридницу.
Утром о прошедшем кратковременном потеплении напоминал тонкий ледок на лужах и застывшая встопорщенными комьями грязь. Все спотыкались, поскальзывались, ворчали, но при этом поглядывали на занимающееся на небосводе солнышко и довольно щурились.
Евдокия стойко перенесла местные «удобства», дала указания Даринке почистить переноску Пушка, освежить его лоток, сбегать за белым хлебом, заказать у местного плотника хотя бы примитивную вешалку для нарядов, собрать сплетни — и бегом обратно. Сама же боярышня занялась подготовкой княжеских подарков для вручения.
Князя она уже повидала во время заутрени. Он выглядел крайне одухотворенно, чем смутил Дуню. У неё в голове вертелось слово «придурковато». Она запомнила его совсем другим, когда видела в московском кремле. Но людям нравилось, как князь трепетно внимает словам священника. Его влажные от избытка чувств глаза, напряжение в теле и полная самоотдача впечатляли собравшийся народ.
Священник тоже читал свои книги с душою. В какой-то момент Евдокия устыдилась своих хаотично скачущих в голове мыслей, потому что Ванюшка поддался всеобщему порыву и слушал священника, открыв рот. Но Юрию-то свет Васильевичу тридцатник, и он всё ж таки управленец, генерал своей дружины, политик! А он ест глазами попа, как восторженная институтка … 
Дуня тишком огляделась, ища единомышленников, но всем всё нравилось. Расстроившись из-за собственной чёрствости, она скорбно поджала губы — и в этот момент удостоилась приветственно-сочувствующего кивка князя, отчего совсем пала духом. Ей показалось, что князь чутко уловил ее сварливое состояние и тут же простил за отсутствие покоя в её душе, чем окончательно утвердил ее во мнении, что происходит что-то неправильное. Дальше их пути разошлись. Утренняя трапеза прошла на женской половине, где Дуне накрыли отдельный стол.
Боярыни, как и дальние родственницы, при дворе Юрия Васильевича не жили, а находящиеся в услужении жёнки могли быть приглашены за боярский стол по-домашнему обычаю только своей боярыней
Еду Евдокии подавала Даринка, она же пробовала её перед тем, как подать. Дуня хотела её остановить, чтобы не выпендривалась, но другие женки смотрели на девицу с такой завистью, что стало неловко лишать Даринку столь важной работы. Девица лебедушкой подплывала к Евдокии, чинно отливала себе питие, пробовала, важно кивала, разрешая своей боярышне откушать. Пользы от этого действа было ноль, но всем нравилось.
Устав от устроенного Даринкой цирка, боярышня велела ей сесть за стол и нормально поесть. Зардевшись, Даринка бросила быстрый взгляд в сторону жёнок, наблюдавших за трапезой московской боярышни, расплылась в торжествующей улыбке и чопорно уселась чуть поодаль хозяйки.
Дуня едва заметно укоризненно качнула головой и взглядом показала, чтобы Даринка не рассиживалась.
Рядом стоял стол, за которым ели женщины, служащие в доме князя. Каждая из них отвечала за какое-то направление в хозяйстве князя. В будущем этих дам можно было бы назвать заведующими.
При дворе удельного князя постоянно жило не меньше сотни человек и всех их необходимо было обеспечить едой, одеждой, а также следить за чистотой помещений.
В любой момент количество проживающих в княжьем доме могло увеличиться кратно и к этому надо было быть готовыми. Не удивительно, что нашлось много работы не только для мужчин, но и для женщин.
Евдокии подали рисовую кашу с сухофруктами. Здесь её называли сорочинской. Уважили. Остальные ели гречу. Пироги шли вприкуску. Дуня мимолетно поглядывала на жёнок, пытаясь угадать, какая из них за что отвечает в княжьем хозяйстве.
Во главе стола сидела дородная широкоскулая женщина с отвислыми щеками,и вела себя она несколько вызывающе :  её выражение лица отражало недовольство, и остальные женщины старались не встречаться с ней взглядом. 
Дуня мысленно попробовала к лицу этой дамы пристроить улыбку, чтобы выражение смягчилось и ей показалось, что женщина могла бы стать симпатичной, уютной, если бы улыбалась, но увы. Оставив в покое грозную щекастую даму, она пригляделась к остальным жёнкам.
Все были похожи друг на друга: чернёные брови, чуть запавшие глаза, резковатый подбородок. Не родственницы, но из одной местности. Эти дамы отличались только поведением. Одни сидели тихо, другие любопытничали, бросая взгляды на гостью, третьи отслеживали настроение щекастой сослуживицы и сидящей рядом с ними статной женки.
Дуня сразу её выделила среди остальных, но поглядывала на неё с осторожностью. В глаза бросалась красота этой женщины, манера держаться, взгляд. Ей было за тридцать, а скорее под сорок. Тяжелого труда она не знала или давно забыла. Мягкости или нежности в её облике не было, но правильные черты лица и выразительные глаза притягивали, очаровывали, заставляли подчиняться.
Евдокия едва оторвала от неё взгляд — в этой женщине чувствовалась сила духа. Она привлекала бы внимание в любом случае. Но удивило боярышню, что другие женки опасались этой красавицы не меньше, чем щекастую, хотя та смотрела на всех благожелательно.
А новая знакомая Дуни Степанида боялась даже случайно встретиться взглядом с женщиной-загадкой. Всё это было интересно, но Даринка уже смела со стола поставленную ею же еду, и Евдокия поднялась. Поблагодарила за вкусный стол и отправилась к себе.
Вернувшись в светёлку и проверив подготовленные для вручения дары, боярышня взялась вычесывать кота. Даринка же убежала собирать местные сплетни. Вскоре прибежала челядинка, чтобы передать приглашение к князю.
Даринка ещё не вернулась и пришлось звать на помощь местных слуг, чтобы помогли донести подарки до княжеских палат. Там Евдокию дожидался брат с пестуном, Юрята и Гаврила.
Боярич Златов объяснил человеку Юрия Васильевича, что сопровождает боярышню Доронину по собственному почину и является сыном мужа ее дальней родственницы.
У Юряты Гусева тоже уточнили, какого он рода и на каком основании здесь находится. Все было записано и сложено в папочку, которые изготавливали на Дуниной с княжичем бумажной мануфактуре. Потом служивые переписали подарки и разгорелся спор о том, куда записывать Пушка. Он был женихом, а не подарком.
— Так и запишите — гость! — рассердилась Дуня. — Приехал свататься. У нас жених, у вас невеста и всё такое.
— Э-э-э, тогда ты боярышня — сваха?
— Пиши сватьей, — велела Евдокия.
— Но… как можно… жених-то кот! Как бы чего не вышло…
— А я — приёмный родитель! Я ж его вот такусенького помню! — боярышня сделала ладошку лодочкой и трогательно вздохнула. — Этот поганец мне все руки исцарапал, а я терпела. Своё дитя отшлепала бы, а на этого разбойника даже голос повысить было страшно… вдруг лужу сделает. Вань, скажи.
— У меня к Пушку тоже родительские чувства, — охотно подтвердил боярич. — Я его жизни учил!
Дуня с удивлением посмотрела на брата, а потом возмущенно приподняла брови:
— Так это ты его подучил таскать у маминых рукодельниц лоскутки и обменивать их у кухарки на вкусняшки?
  
— Он сам! — слишком быстро ответил Ванюшка.
— Ага, как же, — буркнула Дуня, но тут двери распахнулись и их пригласили войти.
В княжьих палатах сидело всего четверо бояр, духовник и пара рынд-охранителей стояло позади обитого бархатом стула. Все они с любопытством смотрели на вошедших гостей.
Дуня с Ванюшкой шли первыми, за ними пестун и Юрята несли кошачью переноску, а следом княжьи слуги с сундуками, один из которых передала московская княгиня. Все как положено поклонились, пожелали здоровья, передали приветы от московского князя.