Город из воды и песка (ЛП)

Вольф появился, когда они перешли к заключительной стадии — пенному. Ренат развёл руками: «Кто не успел — тот опоздал», сказав по-немецки:
— А всё! Поезд уехал! Цигель-цигель, ай-лю-лю!
— Не будь сукой, Ренатик, — покачал головой Войнов и засмеялся.
У Вольфа было такое лицо, что хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Как правильно взращенный законопослушный человек и гражданин Вольф понимал, что «цигель» и сам виноват, но как простой немецкий парень, обожавший русскую баню, он был в отчаянии, безмолвном и безутешном. Его растерянное лицо, разочарованно-невинное, где боролись покорность и надежда, напоминало лицо ребёнка, которого уже пообещали оставить без сахарной ваты, но пока не увели от ларька, ― на лице Вольфа можно было прочитать всю полноту этой кинематографично-яркой гаммы чувств и эмоций.
  
— Пойдём, я тебя попарю, — сжалился Войнов.
— Не нужно. Если это неудобно… Не хочу тебя беспокоить. Я думал, получится раньше закончить, но…
— От таких предложений не отказываются! — заржал Ренат и подмигнул Войнову. — Жару подбавить? — спросил он у него по-русски.
— Не, не надо. Нормально.
— У вас и так там сейчас всё возгорится, — уже не заржал, а прям-таки взгоготал Ренат.
А Вольф переводил взгляд с Рената на Войнова (те, конечно же, последними репликами обменялись на русском), такой забавно-беспомощный, не понимая, что их так веселит.
— Что он говорит? — улыбнулся Вольф, обращаясь к Войнову.
— Что очень тебя любит.
— А-а-а!
Войнов поднялся, прихватив с собой начатую бутылку пива.
— Там допью, — пояснил он. — Пойдём.
— Ник, ты не должен… — начал было Вольф.
— Ох, да помолчи ты, — махнул рукой Войнов. Он был уже немного пьяненьким, добрым и вполне умиротворённым. Он приобнял Вольфа, всё ещё чувствующего себя неловко, за плечи, и они скрылись за дверью предбанника.
И там уж Войнов его… попарил.
В предбаннике он опустился на скамью, наблюдая, как Вольф раздевается. Он потягивал из бутылки пиво длинными большими глотками и не отводил взгляда от Вольфа. Смотрел, как тот освобождает манжеты на рукавах, расстёгивает пуговицы и, сняв с себя рубашку, аккуратно вешает её на деревянный крючок; как потом распускает ремень, и лёгкие брюки спускаются по бёдрам и икрам, как он, наклонившись, вытаскивает из штанин сначала одну ногу и потом другую и, оставшись только в носках и трусах, оборачивается к Войнову, глядя как-то по-прежнему смущённо и по-детски невинно (как будто Войнов до сих пор не видел его во всех позах и ракурсах).
— Ты же не собираешься париться в трусах и носках, — заметил Войнов.
Вольф слабо пожал плечами и снял носки, а потом трусы.
Войнов протянул ему полотенце.
В парной уже не было так нестерпимо, но достаточно жарко, чтобы хорошенько попариться. Вольф улёгся на лавку, повернув набок голову, следя за Войновым глазами: как тот берёт веник, смачивает, несколько раз хлещет себе по предплечью, проверяя, и потом — как Войнов подходит к нему, опускается рядом на корточки и, погладив по голове, тихо спрашивает или уточняет:
— Я не сильно…
— Нет, ты сильно. Как раз лучше сильно.
— Ну как знаешь…
Войнов провёл Вольфу ребром ладони по позвоночнику, почувствовал, как тот вздрогнул, и потом, убрав руку, примерился, размахнулся и ударил первый раз — показалось, что переусердствовал, потому что Вольф застонал, но не от боли, а так, будто долго ждал этого удара, так долго, что все чувства в край обострились. И, даже если бы Войнов хлестнул не в полную силу, Вольф бы всё равно застонал или вскрикнул, наконец получив то, чего так мучительно желал.
— Слишком? — спросил Войнов.
— Нет, — отозвался Вольф. — Хорошо.
Безволосая спина и ноги, покрытые тонкими светлыми волосками, — Войнов хорошо помнил, что ему нравилось в Вольфе. Вот эта его гладкость — совершенно свободные от волосяного покрова грудь, лобок, подмышечные впадины. Вольф был чистым и аккуратным, тонко пахнущим лосьоном для тела.
Войнов стегал его снова и снова. И хотел бы во всю силу, но жалел. Отчего-то не мог на полную. Он видел, как натягиваются мышцы на спине и подхватываются ягодицы, как вздрагивают плечи, как кожа становится красноватой от жара и ударов веника. А в какой-то момент — Войнов даже не успел понять, как это произошло, — вместо Вольфа распростёртым на лавке он увидел Сашу. Его губы были закушены, брови хмурились, волосы мокрыми кольцами прилипли ко лбу и вискам, и он не просто вздрагивал, он всхлипывал, но так, что становилось понятно: Саша знал — пощады не будет. Он был худым и бледным, и его руки и ноги вытягивались на лавке, словно были лозами, но безжизненными, вялыми, будто кто-то их сломал, обездвижил, лишив энергии жизни и возможности сопротивления.
Войнова прошибло потом, раза в два хлеще. Он остановился и вытер со лба пот, сказал Вольфу:
— Прости… Я, кажется, слишком увлёкся.
— Всё нормально.
— Хочешь, пойдём окунёмся?
— Нет… Подожди…
Вольф приподнялся и сел, взял Войнова за руку и потянул на себя. Какое-то время они просто смотрели друг на друга: Войнов — сверху, стоя над Вольфом, Вольф — снизу, и никто из них не делал ни шагов, ни движений. Войнов шумно дышал, ещё потрясённый тем, что вместо Вольфа представлял себе Сашу. Как это было непонятно и… и… по-дурацки — представлять себе того, кого никогда не видел, а только слышал, на месте другого человека. С Войновым никогда такого раньше не случалось. Он ощутил невольно какой-то неяркий, но стыд перед Вольфом, как будто обманул, хотя ничего не обещал. И потребность загладить, искупить эту непонятную вину. И поэтому, когда Вольф снял с его бёдер полотенце, Войнов лишь подался вперёд, позволяя. И дальше, когда Вольф ощупал и приласкал его, а потом взял в рот, Войнов лишь сжал в горсти его волосы и поменял положение ног, чтобы Вольфу было удобнее сосать, а Войнову — легче толкаться в податливый рот. Войнов смотрел, как ствол раз за разом погружается до основания и появляется, входит и выходит, внутрь и наружу. И когда Вольф время от времени открывал глаза и смотрел Войнову в лицо, обхватывая губами и вбирая в себя его член, Войнов (что за нахер?!) мог разглядеть в зрачках Вольфа Сашин силуэт, тонкую мальчишескую фигуру. Это было похоже на какую-то медитацию — ебанутую, глючную, и ощущалось настолько странным, что сам секс начинал походить на мистерию. Или истерию? Или помешательство? Или бред? Войнов не мог подобрать сколько-нибудь внятного или понятного хотя бы ему самому определения. И не мог, к слову, этим «чем-то» вполне насладиться, потому что это была чертовщина, натуральная плотская фантасмагория.
В какой-то момент Вольф перестал сосать, поднялся и обвил Войнова руками. Войнов осторожно обнял его спину, и они так стояли некоторое время, только различая прикосновения рук и дыхание друг друга. А потом Вольф вплавился в Войнова поцелуем, полупустым, обречённо-жадным. Войнов чувствовал собственный привкус сквозь запах и вкус Вольфа, его ищущие голодные губы и отчаявшийся язык.
Вольф выдохнул ему прямо в рот, быстро и резко, без надежды как будто:
— Трахни меня.
— У тебя есть презерватив? — спросил Войнов.
— В брюках. В кармане.
Войнов сам сходил в предбанник, выудил презерватив из красивых, аккуратно повешенных Вольфом брюк и вернулся в парную. Он нагнул Вольфа над лавкой и, прежде чем войти, растянул, бережно и осторожно. Вошёл тоже бережно, не сразу, придерживая Вольфа за талию. Вольф внутри был охуительно тугим, он всегда сжимал как надо, на десятку. Это Войнову было по кайфу, конечно. Но причину он знал — отсутствие личной жизни, нехватка времени. А вот это уже было невесело. Поэтому и Войнов старался на десятку, чтобы Вольфу запомнилось. Вольф вскрикивал и стонал под ним: «О, фак! Ещё! Ник, сильнее!» — и Войнов ебал самозабвенно. Кончил тоже с большим вдохновением, но в гордом одиночестве. Вольф, казалось, был далёк от оргазма так же, как Земля — от туманности Андромеды.