Жестокие принципы

Говоря всё это, одновременно мою посуду спиной к нему, чтобы Островский не заметил, как трясутся руки. Стараюсь быть отстранённой, под стать ему, а когда наконец, осмелившись, бросаю взгляд на Костю, вижу, как в его руке сгибается вилка. Холодный, как кажется на первый взгляд, Островский сейчас в ярости. Это заметно по дёргающемуся кадыку и тугим желвакам на лице. Увидев, что сказанное производит ожидаемый эффект, продолжаю на свой страх и риск:
– Вы же не думали, что после вашей смерти я уйду в монастырь и приму обет безбрачия? Надеюсь, мой третий брак станет последним и счастливым рядом с мужчиной, который окружит меня лаской, заботой, нежностью…
– Ночью я был недостаточно нежен? – оказывается за спиной неожиданно, отчего вздрагиваю, и бокал выскальзывает из рук.
– Вы всегда недостаточно нежны.
Шумный выдох и минута тишины за моей спиной дают возможность прокрутить в голове с десяток вариантов наказания, которые Островский применит не задумываясь.
– После обеда приеду за тобой, – последнее, что он бросает, и покидает кухню.
На трясущихся ногах делаю несколько шагов и опускаюсь на стул, закрывая глаза. И как только смелости хватило? Удивляюсь сама себе, но, вероятно, общение с Костей имеет свои последствия. Интересно, если бы мы провели вместе несколько лет, я стала бы такой же?
Не слышу, когда на кухне появляется Петровна. Виноватый вид и блуждающий взгляд говорят о том, что женщина не знает, как начать разговор.
– Лен…
– Не надо. Всё нормально, – останавливаю, уже приняв тот факт, что все в этом доме были в курсе причин, по которым я здесь оказалась. – Я понимаю, что вы подневольный человек. Приказано молчать – вы молчите.
– Риск потерять работу является отличной мотивацией, чтобы не открывать рот, когда требуется его закрыть. Ты в курсе моей ситуации с внуком.
– Если это правда.
– Правда. Всё до последнего слова.
– Вот и выяснили, – делаю попытку улыбнуться, но получается лишь тоскливый оскал.
– Мальчики правду говорят? Ты теперь жена Парето? – Вероятно, каждый в доме спросит у меня лично.
– Да, – показываю правую руку. – У него такое же. Тася, кстати, теперь тоже Островская. Он её удочерил.
– Ему-то понятно, зачем всё это. А тебе?
– А мне выбрать не позволили. Всё было определено с того самого момента, когда я переступила порог этого дома.
– Он уничтожает всё, к чему прикасается. Держись от него на расстоянии.
– Я теперь его жена, – расставляю руки в стороны, сопровождая действие горькой усмешкой. – Расстояние сократилось до минимума. Невозможно сбежать от того, кто всегда на шаг впереди тебя, остаётся только идти рядом. Что я и сделаю, чтобы моя дочь была в безопасности и ни в чём не нуждалась. А раскуроченное сердце – это так, – взмахиваю равнодушно рукой, – мелочи жизни. Заживёт… – шепчу, как никогда осознавая тот факт, что в любой момент Костя исчезнет, оставив с десятками вопросов, на которые я никогда не получу ответов. – И вообще, – встряхиваю себя, не желая думать о том, что ещё не произошло, – нужно привести в порядок спальню Аронова. Мужчины позавчера повздорили, и теперь там страшный бардак.
Берём всё необходимое и поднимаемся в спальню хозяина, пол которой по-прежнему усыпан осколками и снимками. Бережно собираю фотографии, помещая в конверт и кладу на стол. Избавляемся от осколков, забираем грязное бельё и покидаем комнату. На кухне уже ждут Гриша и Тася.
– Мам, а я правда теперь Костиковна?
– Кто?
– Константиновна, – поправляет Гриша. – Он ей сказал.
Вот же Островский… Я не планировала рассказывать Тасе о нововведениях в нашей жизни. Костя всё равно не останется с нами, решая собственные проблемы и направляясь к цели, которую, по-видимому, определил давно. Ребёнку всё равно, какая у него фамилия, если это не влияет на его жизнь.
– Правда, моя хорошая, – целую светлую макушку. – Только это ничего не меняет для нас.
– Мы всё равно вернёмся к папе Роме? – шепчет с придыханием, ожидая подтверждения.
– Нет. Не вернёмся. Никогда. Скорее всего, скоро уедем в другое место. Хорошее и светлое. И будем там жить вдвоём, – глажу её по волосам, успокаивая.
  
– А Костя?.. Он с нами поедет?
– Нет, Тасенька, не поедет. Он будет жить один.
Или не будет. Островский жить вообще не планирует или жить на свободе.
– А он сказал: «Вы теперь мои». А зачем он так сказал? Если не поедет.
– Спроси у него. – Не знаю, что ещё говорить ребёнку, который задаёт вопросы, на которые ответов у меня нет и не будет.
– Я спрошу, – воинственно прищуривается, кивая. Островский поспешил с докладом дочке, вот пусть и объясняет. Никто его за язык не тянул.
Всё это время Петровна и Гриша с интересом вслушиваются в нашу беседу, не встревая. Наш брак с Парето стал, можно сказать, событием в этом доме, жизнь которого текла размеренно и неторопливо до моего появления. В кармане вибрирует телефон.
Островский: Жду в машине. 5 минут на сборы.
– Я ненадолго уеду. Слушайся Гришу, – чмокаю Тасю и бегу в коттедж, чтобы за считаные минуты сменить форму на джинсы и свитер.
Парето в машине разговаривает по телефону. Лицо расслабленное, видимо собеседник приятный. Сажусь на переднее сиденье и молчу, чтобы не вызвать гнев, пока он разговаривает по телефону на турецком языке. А Костя у нас, оказывается, владеет языками, что не удивительно для меня. Уверена, в нём скрывается множество талантов.
– Серхат звонил? – спрашиваю, как только разговор окончен. Островский сверлит меня недовольным взглядом. – От него было много входящих, пока вы лежали без сознания. Имя турецкое, вероятно беседовали с ним.
– Да. С ним. Но тебя это не касается.
– Я даже не сомневалась.
Замолкаю, позволяя Косте вести машину в направлении города. Островский на разговор не напрашивается, но меня подмывает спросить, с какой целью он поведал ребёнку информацию об отцовстве.
– Зачем вы сказали Тасе? В её жизни вы кратковременное явление, и громко заявлять о своём отцовстве не стоит. К тому же мы с вами прекрасно знаем, с какой целью это сделано.
– Я много разговаривал с Таисией, и когда спрашивал о папе, знаешь, что она отвечала?
– Знаю.
– Тогда глупо с твоей стороны задавать подобные вопросы. Пусть лучше ребёнок вспоминает о человеке, оставившем положительные эмоции, чем о том, кто запомнился ей вечно орущим, пьяным мужиком.
– Возможно, вы правы, – нехотя соглашаюсь, понимая, что эти два месяца были для Таси счастливыми и беззаботными.
– Прав. Знаю, о чём говорю. Когда мы с Надей встретились, Никите было три, и воспоминания об отце у мальчика были подобны Тасиным. Немного внимания, заботы, времени вместе, и через несколько месяцев ребёнок о нём уже не вспоминал.
– Почему у вас с женой не было общих детей?
– Мы пытались. У жены было несколько выкидышей подряд. Дальнейшие попытки негативно сказались бы на её здоровье. Больше к этому вопросу мы не возвращались. Для меня Никита был сыном. Моим.
– Я тоже хочу, чтобы Тася стала для кого-то «своей». Надеюсь, когда-нибудь встретить такого человека.
– И родишь ему ещё пару-тройку детей? – усмехается.
– Нет. Не получится, – произношу с надломом, отворачиваясь к окну, заметив, что улыбка сходит с лица Кости, когда он понимает, что эта тема является для меня болезненной.
Остаток пути проходит в тишине, лишь изредка Островский бросает в мою сторону взгляды, желая о чём-то спросить, но так и не решается. Машина останавливается около здания с кричащей вывеской. Его обещание показать меня гинекологу было не шуткой, и сейчас, когда мы идём по светлым коридорам, понимаю, что мне придётся рассказать о своих проблемах врачу, который, вероятно, затем поделится с Парето. Провожу в кабинете около часа, пока приятная женщина осматривает меня и задаёт вопросы, а когда выхожу, Костя отправляет меня на улицу, задерживаясь у кабинета.
– Почему не занималась своим здоровьем? – спрашивает сразу, как только садимся в машину.