Жестокие принципы

– Я…
– Со мной. – Не вижу Островского, но кожей чувствую, что он за моей спиной.
Вряд ли настроен доброжелательно в отношении Воронова, потому что последний делает шаг назад и прячет руки в карманы. Ощущаю себя зажатой между двух огней, где малейшая искра спровоцирует пожар. Дело не во мне, между ними нечто иное, скрытое от посторонних глаз и понятное лишь двоим.
– Прошу прощения, Константин Сергеевич. Даже не мог предположить, что такая прекрасная особа может иметь отношение к вам.
Сказанная любому другому человеку, эта фраза казалась бы безобидной, но Воронов бьёт точно в цель, задевая Парето.
– Её отношение к вам было бы не менее удивительным. Нам пора.
Островский направляет меня, придерживая за локоть, и ведёт к заветной двери, которая скроет нас от гостей. Оказавшись на кухне, впервые за несколько часов могу ровно дышать.
– Я могу быть свободна? – готова сорваться с места, чтобы унести ноги в коттедж и, обняв Тасю, крепко уснуть.
– Теперь да.
– Я справилась с той задачей, которая была на меня возложена?
– Нет.
В этом весь Островский. В его голове свой идеал, к которому никто не смог приблизиться.
Собираюсь уйти, но вижу, как Петровна зашивается на кухне, и предлагаю помочь. Не обращаю внимания на платье и высокие каблуки, разбирая подставки и бокалы. Ноги нещадно гудят после нескольких активных часов, а виски́ ощутимо пульсируют. Почти закончив с делами, отправляю отдыхать Петровну, договорившись, что завтрак на ней, и спустя полчаса собираюсь покинуть кухню, когда раздаётся сигнал внутреннего телефона.
– Слушаю.
– Виски принеси. Квадратная бутылка с чёрной этикеткой. Тебе всё равно по пути.
Подхожу к коттеджу Парето и останавливаюсь перед дверью, не решаясь постучать, но, как только поднимаю руку, она отворяется сама, являя мне Константина Сергеевича. Островский без галстука, пара верхних пуговиц расстёгнута, что придаёт ему домашний вид. Молча протягиваю напиток, но он отходит в сторону, показывая, чтобы я вошла внутрь. Приглушённый свет создаёт уютный полумрак после ослепительных огней большого приёма.
– Можно я пойду? – ставлю бутылку на стеклянный столик, где уже стоит одна такая пустая. – Устала.
– Глоток виски?
– Нет, спасибо. Двух бокалов шампанского достаточно, а это, – указываю на янтарный напиток, – слишком крепко для меня. Мне кажется, и вам достаточно.
– В бутылке оставалась пара глотков, – отодвигает пустую, открывая принесённую мною, и наливает в стакан. – Скажи мне, Лена, сильно похож Воронов на твоего мужа?
– Как две капли воды: фигура, походка, лицо. Моя уверенность рассеялась, как только он со мной заговорил. К тому же сразу видно, что мужчина ухоженный и к себе относится с заботой. Вряд ли бы Рома так комфортно чувствовал себя в строгом костюме и бабочке, которую всегда называл удавкой, да и компаний, тем более таких многочисленных, не любил.
– И где же ты нашла такого принца? – Вопрос с издёвкой и усмешка, свойственная Островскому. Оседает в кресло напротив, прихватив бокал.
– Есть женщины, которым повезло, в них всё притягивает взгляд: лицо, фигура, жесты. Папы называют их принцессами, а мамы подают пример женственности и элегантности модными нарядами и загадочной улыбкой. А есть такие, как я, которым никогда не говорили комплименты, а первые свидания они уверенно променяли на первый заработок и выросли задумчивыми, скромными, без модных нарядов и кокетливых улыбок. Таких редко зовут на свидания.
– А он позвал, значит?
– Позвал. Был обходительным и внимательным. – С горечью вспоминаю, как начиналась наша с Ромой история, и слёзы появляются неизвестно откуда, затуманивая взгляд. – Первые несколько лет ведь всё хорошо было, правильно. Бабуля меня приняла как родную, Рома работал в СТО, обеспечивая семью, рождению Таси был рад безумно.
– А потом?
– А потом всё поломалось: резко, неожиданно и больно. Стал задерживаться с друзьями по пятницам, но очень быстро вечер пятницы перешёл в выходные, а дальше в ежедневное употребление спиртного. Я старалась, честно, – смотрю на Парето, словно он тот самый человек, перед которым обязана оправдаться. – Но моя помощь была ему не нужна.
  
– Знаешь, психологи утверждают, если в семье начинает пить женщина, то мужчина обязан ей помочь, потому что сама она не справится. Если начинает пить мужчина – никто не поможет, если сам этого не захочет. Твои старания были бессмысленны.
– В тот момент мне казалось, что я смогу вернуть Рому к прежней жизни, да и бабушка была на моей стороне. Но когда она замолчала, и мои слова перестали иметь вес.
– А если бы твой муж пришёл к тебе трезвым, адекватным, с предложением всё вернуть, согласилась бы? – Островский резко подаётся вперёд, оказываясь в опасной близости.
– Нет. Вот здесь, – прикладываю ладонь к левой стороне груди, – пусто. Он по-прежнему отец Таси, но лишь один этот факт не перекроет сказанного и сделанного за последние несколько лет.
– Вот только когда увидела Воронова, разволновалась.
– Всё то время, что я нахожусь здесь, мне не даёт покоя вопрос – почему? Почему я осталась с ребёнком на улице, лишившись крыши над головой? Почему он не пришёл на похороны единственного родного человека? Почему выкинул нас из своей жизни, как ненужный хлам? Почему?.. – Чувствую, как по щеке скатывается одинокая слеза, но Островский успевает подхватить солёную каплю пальцем. – Вам бы не было интересно?
– Есть вопросы, которые я больше не задаю. «Почему?» – один из них. И тебе не стоит. Ответ тебе будет неинтересен. Люди лгут и выкручиваются, когда их загоняют в угол, и, как правило, правду ты никогда не узнаешь.
– Я поняла… – растерянно смотрю в синие глаза. – Когда вы говорили о душевных потерях, вы имели в виду веру в людей, да? В обещания и ответы на вопросы?
– В том числе.
– А я верю.
– Это ненадолго, Лена. Вероятно, степень твоего разочарования ещё не достигла критического предела, когда каждое слово сквозит фальшью, и ты скорее примешь ложь, чем убедишь себя в обратном. Так проще и привычнее.
– Я не умею врать.
– Я вижу. – Кривая усмешка отражается на лице Островского. – Вижу, как распахиваются твои глаза, когда ты удивлена; вижу неподдельный страх, сковывающий твоё тело; вижу злость, которая отражается бесовскими огоньками в серебристой глубине. Вижу. Даже тогда, когда не смотрю. Даже то, что ты прячешь от посторонних глаз в надежде сохранить лишь для себя.
Константин Сергеевич слишком близко, и его колени касаются моих, а синева будто душу вытягивает из меня, сосредоточив внимание на каждом слове. Становится душно, а желание отстраниться и покинуть коттедж нестерпимо жжёт грудную клетку. Диалог взглядов затягивается, и я осторожно поднимаюсь, выворачиваясь из плена мужской ауры.
– Я пойду. Уже поздно.
Подхожу к двери, нажимаю на ручку, понимая, что дверь заперта. Проворачиваю внутреннюю защёлку, когда чувствую за спиной Парето, а повернувшись, отхожу к стене. Он упирается руками о стену по бокам от моей головы и склоняется, оказавшись в нескольких сантиметрах от лица.
– Бежишь. Что, так противно?
Мы оба знаем, о чём он спрашивает, но Парето подобен детектору лжи, который мгновенно распознает обман.
– Нет.
Отступает на шаг, расстёгивая сначала запонки, а затем пуговицы на рубашке и стягивает её по плечам, чтобы откинуть в сторону. Вся его грудь испещрена глубокими шрамами, а плечи покрыты множеством мелких, но заметных.
– А так?
Отрицательно мотаю головой, потому что не могу выдавить и слова, шокированная представлением. Неосознанно тяну к нему ладонь, но вовремя вспоминаю, кто передо мной, и одёргиваю саму себя, дабы не совершить непоправимую ошибку.
– Потрогай, если хочешь. Если можешь.
И я трогаю. Неровные, грубые шрамы, будто кожу стягивали с силой наспех, рвали края и снова соединяли, оставляя уродливые, тугие рубцы, превратившиеся в нечто ужасное и неприятное. Но то, к чему я прикасаюсь, не вызывает отвращения или желания убрать руку, наоборот, плавно веду по изогнутым рубцам, ощущая кончиками пальцев плотные бугорки, похожие на волны. А когда добираюсь до области сердца, расправляю пальцы, чувствуя, как отдаётся в ладонь каждый тяжёлый удар, а горячая кожа обжигает мою.