Инженер Петра Великого 9 (СИ)

Бал замер на своей высшей точке. Психологическая война перешла на новый уровень. Мы пугали. И судя по тишине, по застывшим фигурам послов, — у нас это получилось. Они приехали в варварскую страну посмотреть на диковинного зверя. И зверь показал им свои клыки из цветного, бесшумного, ледяного огня.
  
Глава 24
 
1708 г., Петербург
  
Рождество. В натопленном до духоты Троицком соборе воздух, тяжелый от ладана и запаха сотен разгоряченных тел, был словно кисель. Зажатый между плечом Орлова, от которого несло дорогим вином, и сухой, пергаментной фигурой Магницкого, я отчаянно боролся со сном. Монотонное пение дьякона, смешиваясь с треском свечей, убаюкивало, погружая в тягучее, липкое оцепенение. Впереди, в золоченом кресле, прямая, будто аршин проглотила, сидела Екатерина. Рядом — Алексей; его напряженные плечи и со спины выдавали, как неуютно мальчишке в роли наследника на публике.
Сознание уже начало уплывать, когда пол под ногами качнулся. Раз, другой. Не толчок — низкая, щекочущая дрожь прошла через подошвы сапог, поднялась по позвоночнику ледяным холодком и заставила нутро неприятно сжаться. Резко вскинув голову, я через головы молящихся на долю секунды встретился взглядом с Брюсом — в его глазах плеснулось то же холодное недоумение. Это не пушки. И не стук молотов на верфи.
И тут пришел звук.
Родился он не в ушах, а где-то в грудной клетке — ровный, давящий рокот, от которого тонко, по-комариному, запели стекла в высоких стрельчатых окнах. Протодьякон запнулся на полуслове. Хор, захлебнувшись, смолк. В наступившей мертвой тишине этот звук, идущий неведомо откуда, с самих небес, стал невыносимым.
— Что за чертовщина? — прошипел мне в ухо Орлов, его рука сама собой легла на эфес.
— Тихо, — бросил я, пытаясь сквозь гул разобрать хоть что-то.
Звук шел сверху. Ровный, механический. Черт возьми, они что, раньше графика?
Толпа, ведомая скорее паникой, чем разумом, колыхнулась и хлынула к выходу. Нас подхватило этим потоком и вынесло на заснеженную площадь, где после соборного полумрака в глаза ударило слепящее солнце. Подняв голову, я их увидел.
Они шли клином. Три исполинских веретена, обитые просмоленной тканью, сверкающие на солнце медными деталями, резали бездонную синеву зимнего неба. Три «Катрины». Идеальный V-образный строй: ведущий чуть впереди, ведомые — по бокам, держа дистанцию с такой точностью, будто их соединяла невидимая нить. Одно дело — чертежи и доклады. Совсем другое — видеть их здесь, живых, дышащих мощью.
— Матерь Божья… — выдохнул Орлов рядом, забыв перекреститься. — Это что ж… наши?
— Наши, Василь, — у меня самого голос сел. — Летают.
Площадь охватило безумие. Мужики и бабы, высыпавшие из окрестных домов, падали на колени прямо в снег: одни тянули руки к небу, другие бились лбом оземь. По толпе прокатился многоголосый, полный суеверного ужаса и восторга шепот: «Чудо!», «Архангелы!», «Колесницы небесные!».
Предсказуемо. Господи, до чего же предсказуемо. Я-то ждал страха, а получил религиозный экстаз. Кажется, перестарался. Брюс потом съест мне всю плешь. Впрочем, пусть. Пусть верят в архангелов. Архангелы не бунтуют.
Просвещенная знать, однако, ниц не падала. Их потрясение было тихим, но, пожалуй, еще более глубоким. У старого князя Долгорукого отвисла челюсть, обнажив редкие желтые зубы. Всегда невозмутимый английский посол Уитворт вцепился в эфес шпаги так, что побелели костяшки. Они видели проповедь, прочитанную не с амвона, а с небес. И язык этой проповеди поняли отлично.
— Невероятно… — прошептала Анна Морозова, оказавшаяся рядом. В ее глазах плескался неподдельный восторг. — Какая… мощь.
— Это не мощь, Анна Борисовна, — тихо ответил я. — Это новый аргумент в торге. И он только что сильно поднял нашу с вами долю.
Эскадрилья, между тем, не просто плыла по небу — она жила, дышала, исполняя сложный, смертоносный танец. Подойдя к центру города, три гиганта, как по невидимой команде, начали синхронный, немыслимо точный разворот над золотым шпилем Адмиралтейства. Солнце, отразившись от их медных рулей, ослепительной вспышкой ударило по глазам. Завершив маневр, они перестроились: из клина вытянулись в кильватерную колонну и пошли на снижение.
Низкий рокот перерос в оглушительный рев.
— Гляди-ка! — радостно рявкнул Орлов, хлопая себя по ляжке. — Молодцы, черти!
Эскадрилья прошла над крышами дворцов так низко, что казалось, можно дотронуться до просмоленных днищ. Ветер от вращающихся винтов сорвал с десяток париков, взметнул снежную пыль и заставил толпу отшатнуться. Тень от флагмана накрыла площадь, на мгновение погрузив все в сумрак. Это был их салют — высшая форма воинского приветствия, отданная не пушками, а невиданными доселе машинами. Приветствие императрице, застывшей на ступенях собора. Единственная во всей этой толпе, она не задрала голову, а смотрела прямо перед собой, и лицо ее было непроницаемо.
Выполнив проход, «Катрины» снова набрали высоту, развернулись и взяли уверенный курс на запад, в сторону Васильевского острова, где над замерзшей Невой уже вздымались деревянные фермы и ангары первой в России воздушной гавани.
Рокот начал стихать, растворяясь в морозном воздухе. Толпа медленно приходила в себя.
— Ну что, господа, — я обернулся к своей ошеломленной команде. — Кажется, рождественская сказка закончилась. Пора ехать встречать гостей.
Едва затих рев воздушных машин, как площадь взорвалась — не криками восторга, а деловитой, лихорадочной суетой. Вынырнув из толпы, какой-то адъютант что-то быстро прокричал на ухо Брюсу. Тот резко обернулся, и на его лице, обычно похожем на маску, на миг проступило чистое, человеческое изумление.
— Государь… — выдохнул он так тихо, что расслышал лишь я. — На борту флагмана — сам Государь.
Эта фраза ударила похлеще любого пушечного ядра. Государь? Здесь? Его ждали к весне, с распутицей, а то и к лету. Мелькнула мысль: Брюс рехнулся. Однако суматоха, вмиг охватившая гвардейских офицеров, которые заметались вокруг, отдавая отрывистые команды, не оставляла сомнений.
— Кареты! Живо! На Васильевский! — рыкнул Брюс, уже проталкиваясь сквозь ошарашенную толпу. — Алексей Петрович, с нами!
Этот вихрь подхватил и нас. Уже через минуту, подгоняя возниц криками, мы неслись по заснеженным улицам. В карете повисла тишина. Зачем? Почему так внезапно, без предупреждения? Он что, прилетел судить нас за столичную смуту? Или наоборот, раздавать награды? Эта неизвестность выматывала хуже любой битвы. Алексей сидел напротив, вцепившись в рукоять шпаги; на его лице застыла сложная смесь страха и надежды перед встречей с отцом.
Васильевский остров встретил нас ревущим муравейником. Воздушная гавань, бывшая просто стройплощадкой, на глазах превратилась в военный лагерь. По периметру уже выстроилось оцепление из преображенцев, едва сдерживавших натиск толпы, а на огромном, расчищенном от снега поле разворачивалась невероятная картина.
Пришвартованные к высоким деревянным мачтам, три исполина казались еще громаднее, чем в небе. Их просмоленные бока поблескивали инеем, из сопел паровых машин еще тянулись тонкие струйки пара. Вокруг них, с деловитой слаженностью, сновали люди в незнакомой мне форме — плотных кожаных куртках и штанах, без всяких галунов и париков. Первые в мире авиационные техники. Проверяли крепления, подвозили на санях бочки с водой и топливом, переговариваясь короткими, понятными лишь им командами. Вот она — моя система в действии, выросшая и окрепшая без моего присмотра.
  
— Гляди-ка, твой выводок, — криво усмехнулся Орлов, кивая на техников. — Ишь ты, как заправски бегают. Не узнать.
Я не ответил, прикованный взглядом к флагману. С него уже спускали дощатый трап, у подножия которого замерла небольшая группа встречающих: Ромодановский, еще несколько сановников, явно выдернутых из-за праздничных столов. Лица у всех были растерянные.