Инженер Петра Великого 9 (СИ)

Он был прав. Тысячу раз прав. Его логика безупречна. Нартов своим перфекционизмом действительно мог сорвать сроки. Орлов действительно мог взбунтовать солдат перед решающей атакой. А Брюс уже вел свою игру — этого я очень хотел избежать, да не получается.
Я выдохнул. Скомканное письмо Брюса было тщательно разглажено. Отчет Ушакова, страница за страницей, лег в папку. Эмоции — непозволительная роскошь. Правила игры приняты. Безопасность вместо дружбы.
  
Меня посетила грустная мысль о том, что Ушаков, по сути, вынудил меня сделать выбор. Приняв его отчет, я подписался под слежкой за собственными друзьями. Стал соучастником.
Далеко за полночь я вернулся в кабинет в Игнатовском, вымотанный до предела. Голова трещала от едких паров, в душе царила опустошенность. Технологический тупик, холодная война с Брюсом, раскол с друзьями — все сплелось в один узел. В кабинете горел свет: за моим столом, над стопками счетов, склонилась Анна Морозова.
Не то, чтобы ей здесь не место, но поздновато уже. Обычно она не сидела в моем кабинете. Тем более так поздно.
— Плохой день? — спросила она, не поднимая головы.
— Не хуже прочих, — буркнул я, проваливаясь в кресло у камина.
Она захлопнула книгу и подошла к столику с бутылкой вина. Ее движения были плавными, правда в них угадывалась легкая, почти незаметная скованность человека на чужой территории. Наливая вино, она как бы случайно коснулась моего плеча. Мышцы спины невольно напряглись. От ее руки исходило тепло, а легкий запах ее духов ударил в голову, пробуждая совершенно неуместные мысли.
— Вы совсем себя не жалеете, Петр Алексеевич, — голос ее стал тише. — Так и сгореть недолго…
Большим глотком вина я попытался заглушить смятение. Мой организм, измученный стрессом и бессонницей бунтовал, требуя простого человеческого тепла, в то время как разум кричал об опасности и манипуляциях.
— Мои люди доносят, Яков Вилимович затеял проверку расходов Посольского приказа, — сказала она, возвращаясь к деловому тону, словно почувствовав мое настроение. — Говорят, кто-то пустил слух…
Она говорила о своей подковерной войне с Брюсом, об арестованных караванах и проверках, а я, глядя на огонь, почти не слушал. Мысли ходили по кругу, снова и снова упираясь в тупик с контейнером.
— … в итоге дороги снова открыты, — закончила она. — Мы их переиграли.
— Суета все это, — глухо отозвался я. — Пока мы делим пошлины, главный проект стоит. Мы уперлись в стену. Не можем создать надежный контейнер.
Взяв свой бокал, Анна поднесла его к свету.
— Мой отец учил меня: самый хитрый товар — тот, что ломается предсказуемо.
Эта фраза пробилась сквозь шум в голове, заставив прислушаться.
— Он привозил из Богемии стекло, — продолжила она, и ее ноготь легко стукнул по краю бокала. Чистый, звонкий звук. — Говорил: уронишь на ковер — уцелеет. А стукнешь ложечкой по ободку — разлетится на сотню осколков. Потому что мастер оставил в нем скрытый изъян, который в нужный момент становится силой.
Я не знаю, что именно имела ввиду Анна, уж слишком сложно для меня разбираться в метафорах красивых девушек, но я воспринял все буквально. Ломается предсказуемо. Скрытый изъян.
Слова стали вспышкой озарения. Скорее, упали как семя в уставший, но вспаханный мозг. Я отмахнулся, пробормотав, что мне не до торговых хитростей. Наш разговор долго не продлился. Анна, поняв, что я мыслями далеко, вскоре пожелала покойной ночи и ушла. А я остался один, глядя на огонь и машинально вертя в руках бокал.
Ломается предсказуемо. Фраза сверлила мозг. Я поднес бокал к свече. И вот он: крошечный, почти невидимый пузырек воздуха, застывший в толще стекла. Дефект. Концентратор напряжения. И тут же — рассказ Анны. Управляемое напряжение, прочная, монолитная ампула, которую нужно заставить разрушиться по заранее заданному сценарию.
— Надрезы… — прошептал я.
Первая мысль — нанести их снаружи. Нет, глупо. Ослабит конструкцию, будет видно. А если… изнутри? Нанести на внутреннюю поверхность сеть микроскопических, невидимых царапин. Создать линии будущего разлома. Ампула останется прочной при транспортировке. Но при резком инерционном ударе в момент выстрела внутреннее напряжение пойдет именно по этим линиям. Она распадется на калиброванную пыль.
Я вскочил, опрокинув бокал. Красное вино растеклось по полу, но я уже был у стола. Смахнув в сторону документы Анны, я схватил грифель. Хаос в голове сменился порядком: мысли, как по команде, выстраивались в четкую схему. Смесительная камера, расположение ампулы, вышибной заряд… Все встало на свои места.
Сколько прошло времени — не помню. Только когда последняя линия легла на чертеж, я откинулся на спинку кресла в полном, звенящем опустошении. Решение было. Правда тело, державшееся на чистом адреналине, наконец сдалось. Глаза слипались, и тяжелая дрема навалилась прямо за столом.
Меня вырвало из забытья ощущение чужого присутствия. Голова резко вскинулась. Надо мной, склонившись, стояла Анна — накрывала мои плечи плед. Наши лица оказались на расстоянии ладони. Ее дыхание на моей коже. В глазах простое женское любопытство, и, кажется, искреннее сочувствие. Повисла неловкая пауза. Ее тихий жест пробил броню, и в эту секунду я ощутил себя до смешного уязвимым. Она медленно отстранилась, поправила плед.
— Вам нужно отдыхать, Петр Алексеич, — тихо сказала она и, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты.
Я остался сидеть, укрытый пледом, вдыхая оставшийся в воздухе легкий запах ее духов. Решение для оружия было найдено. А вот последний рубеж обороны собственной души, кажется, только что пал.
Утро ворвалось в разум запахом пролитого вина. Идея отлилась в металлической четкости. Однако для ее воплощения требовался инструмент, создать который мог лишь один человек: Андрей Нартов. Тот, кто презирал саму суть моей затеи.
Нартов стоял в механическом цеху у нового токарного станка, с почти нежной точностью проверяя плавность хода суппорта. При моем появлении он не обернулся, но спина его напряглась. Стена отчуждения между нами стала почти осязаемой.
Я обошелся без предисловий, развернув на верстаке, поверх его собственных чертежей, свой ночной набросок — схему станка для нанесения внутренних надрезов.
Нартов долго молчал. Взгляд его скользил по линиям. Он видел сложнейшую механическую задачу.
— Изящно, — произнес он. — Превратить хрупкость в оружие. Весьма в вашем духе, Петр Алексеевич.
— Сделаешь? — спросил я в упор.
— Сделать можно все, — он пожал плечами. — Вопрос — зачем? Чтобы помочь вам создать вашу… потраву?
— Хватит играть в совесть, Андрей, — мой голос стал жестким. — У нас война. Мне нужен твой станок.
Он медленно повернулся.
— Я сделаю станок. Но я требую, чтобы на испытаниях моего зажигательного снаряда присутствовал тот же царевич Алексей. Пусть у него будет выбор.
Это был, а вызов. Он не сдался, продолжал свою «войну».
— Хорошо, — кивнул я. — Соревнование так соревнование.
— Станок будет готов через неделю.
Он отвернулся. Гений снова был моим. Друг — нет.
Вечером, когда усталость превратила кабинет в подобие склепа, собралась моя новая команда. Команда прагматиков. Мы сидели у камина. Дюпре, с бокалом вина в руке, выглядел как скучающий аристократ на казни. Ушаков был самой сутью контроля. А Анна Морозова, с деловой папкой на коленях, странно поглядывала на меня. Когда я, разложив на столе ночные чертежи, закончил излагать свой план — не только техническую часть, но и стратегию его применения, — тало тихо. Ни одного вопроса о морали, ни единого сомнения в допустимости. Только оценка эффективности.
  
Первым нарушил тишину Ушаков.
— Для полной и абсолютной секретности, — произнес он, не моргнув, словно зачитывал параграф устава, — группу мастеров, работающих над созданием станка, после завершения проекта следует перевести на дальний объект. Сроком на два года. Разумеется, для их же собственной безопасности.