Отдельный батальон (СИ)

  
Андрей Шопперт
 
Отдельный батальон
   
Глава 1
 
Событие первое
– Мальчик, ты почему плачешь?
– Я видел старого шарманщика!..
– Ну и что?
– Так он же слепой, а ему какая-то сволочь вместо шарманки, мясорубку подсунула!
– Ну, это же не страшно!
– Так он же туда сверху обезьянку посадил!
Сколько у человека чувств? Пять? Ещё шестое какое-то есть? А чувство голода? А страха? Или это и есть шестое?
Первым вернулось первое чувство. А есть порядок? У каждого свой.
Первым вернулся вкус. Вкусовые ощущения. Они во рту. Вот в этом рту было сухо, как в пустыне Сахара и ещё там нагадили кошки. Почему именно кошки? Какой-нибудь Чехов эту идиому придумал. Самое вонючее знакомое животное выбирал. Не был в деревне. Дачник, на даче, вот кошек только и держат. Если бы придумал Толстой, то и звучало бы по-другому. Тот деревенский, крестьян порол, босиком ходил. Пейзанок на сеновале валял. Наш, в общем, человек. Он бы сказал, что во рту нагадили свиньи, гораздо более гадское гадство у свиней, чем у Мурок и Барсиков. Если вам свинья в рот нагадит, то про кошечек и не вспомните.
Это если Толстой. А кто ещё от сохи? Что-то и не вспоминаются. Ага – Шолохов. Он так в деревне и жил. В Москву не переехал. Тот бы про свиней не написал. Он бы нашёл ещё более вонюче гадящее создание. Курица. Вот уж вонь, так вонь. Это немцы всё про свиней, не будем их ругательства повторять, а у казаков, всяко более интеллигентных созданий, вышла бы идиома: «Во рту, как куры нагадили».
Когда чувства стали возвращаться, то первое и выглядело именно так. Во рту была пустыня Сахара, в которую сначала нагадили кошки, потом свиньи, а потом и куры покопались во всём этом, и выдали свой заключительный аккорд.
– Пить!
Второе чувство – обоняние. Может у медиков и не в таком порядке, но вот тут именно так сработало. Запах был сложным. Нюхаешь гладиолусы, например, и тут всего один запах, запах обмана. Надул поэт, что песню сочинял. Вообще, не пахнут гладиолусы. Розы? В основном слабый и не всегда приятный запах. Некоторые сорта лилий. Вот это запах, проходишь мимо, и прямо волнами накрывает. Вот и сейчас накрывало волнами. Только все волны разные. Первой докатилась волна с запахом карболки. Фенола то есть. В больнице так пахнет. Или в кабинете у химиков. Химики они вечно опыты ставят. Выходит, сдали его на опыты. Первый опыт уже провели, в рот нагадили. Значит, не просто химики, а биохимики.
Но тут вторая волна запахов нахлынула. Так пахнет в подворотне. Тоже нагадили, но люди. А ещё не просто люди, а бомжи. Воняло и мочой. и потом, и гноем каким-то. И … Ужасно, в общем. То есть провели опыты биохимики и выбросили в подворотню умирать.
Тут третья волна нахлынула. Пахло варёной квашеной капустой. Тошнотворная волна этого, прости господи, супного запаха даже перебивала две первые. Что же это значит? Выбросили биохимики его тушку не просто в подворотню, а в подворотню рядом с дешёвой столовкой для бомжей. Мясо им не положено. Вот супчик из прокисшей кислой капусты наварили, а бомжи не доели и это вылили рядом с ним. Понимал он бомжей, тоже бы вылил.
Какие ещё чувства у человека есть? Слух?!
Слышно было не так и много звуков. Кто-то хныкал прямо рядом. Не плакал, не ревел, а именно хныкал. Так: «хнык, хнык». И носом сопли в себя. Хнык. Хнык. И опять сопли, потом рукой нос вытерли. Не вкусные? Ещё кто-то стонал. Не рядом. Далеко. За стеной может. Но там громко стонал, а звук, стеной приглушённый, выходил более тихим, а потому более жалобным. Женские были стоны. Так и хотелось подойти, и погладить стонущую по голове. Это в первую минуту, но стон не прекращался, и теперь уже не просто хотелось погладить по голове, но и шлёпнуть по ней пока ладошкой, типа, уймись, пожалуйста, и без тебя тошно. Мне вон, в рот куры нагадили со свиньями, биохимики опыты провели и в подворотне около столовой бомжацкой выбросили, а я ведь лежу и не стону. Прекращай, давай.
 
Стоп, то есть выбросили не одного, вон товарищ по несчастью. Ему (Или ей всё же.) ещё хуже досталось. Стонет, не может в себе держать.
Какие ещё есть чувства? Не все ведь пять задействовал. Ага – осязание. Осязают руками. Кончиками пальцев? Он наоборот осязал. Его гладили кончиками пальцев. Не всего, только его левую руку. Она была в ладошке и сверху второй ладошкой его руку, и поглаживали – осязали. Обе ладошки были тёплые и мягкие. Женские. Фу, хорошо! Хорошо, что не мужские. А то с этих биохимиков станется. Бомжи они всякие бывают. Забросили к бомжам сторонникам ЛГБТ. А кто это? Лучше не вспоминать. Пусть руку осязает бомжиха, а не бомж. Тьфу! Так себе выбор. Хнык, хнык. Плачет бомжиха. Но голосок не прокуренный-пропитый, такой, почти детский. И ладошки нежные и тёплые, маленькие. К беспризорникам биохимики выбросили его тушку. Сволочи. Хоть детей бы пожалели.
Осталось последнее чувство. Зрение. Видимость. Тут сложнее. Все остальные чувства они сами приходят. Со зрением сложнее. Нужно открыть глаза. Страшно и тяжело. Веки, как царские червонцы золотые – тяжёлые. А если один открыть глаз. Это ведь в два раза легче, чем оба сразу. Попробовал. Тот, что правый, не поддался. Что-то мешало. Мешало снаружи. Не давало веко приподнять. Замуровали демоны. Биохимики проклятые, чтобы он ничего не увидел, ему правый глаз зашили.
Хнык, хнык. Нет. Так нельзя, что там про слезу ребёнка? Нужно попробовать. Нужно сделать ещё одну попытку. Есть ведь левый глаз. Резервный. Одна дождинка, ещё не дождь, одна попытка, ещё не пытка.
Брехт открыл левый глаз.
Событие второе
Врач в больнице – посетителю:
– Ваш отец больше не с нами.
– О боже!
– Он в другой больнице.
– Уф-ф…
– Потому что в нашей больнице нет морга.
Брехт открыл левый глаз. Открыл бы и правый, но на правом была повязка. Она опоясывала голову крест-накрест, как у Кутузова сначала, а потом просто как тюрбан недоделанный. И виновата, как у фельдмаршала тоже пуля. Тому, правда, глаз выхлестнула, а Брехту оставила, она – сволочь свинцовая, прошла вскользь, сорвав кожу над ухом, сорвала и улетела дальше в Китай. Иван Яковлевич при этом упал. Упал лицом в землю, без всякого медленного оседания и картинного размахивания руками. Правой щекой с ней встретился и чуть глаз себе не выхлестнул лежащим на земле острым осколком камня. Камень, на счастье, оказался на пару сантиметров правее, и, тоже разорвав кожу у глаза, дальше чиркнул уже по ране. От всего этого Брехта впал в забытьё.
Его обыскали, взвалили на закорки и понесли. Естественно ничего этого начальник железнодорожной станции «Маньчжурия» не помнил. Очнулся в больнице в Чите. Поездом доставили туда его бесчувственную тушку и вместе с ней трёх его спутников.
Потом Ваську, он же Веймин Сюнь, отправили к приёмному отцу в Хабаровск, а Брехта с кореянкой и китаянкой оставили в госпитале при военной части.
Брехт открыл левый глаз и увидел склонённую над ним Куй. Блин блинский, как там у неё настоящее имя? Фамилия точно Ли. Или это второе имя? Там не всё понятно у корейцев. Всё же фамилия. Если отец принц Ли Кан, то, если у Куй в имени есть это «Ли», и оно на первом месте, то, исходя из того, что корейцы всё обезьянничают у китайцев, а там первой всегда идёт фамилия, то Ли – это фамилия девушки. А имя? Хван? Нет чуть по-другому. Точно – Хэван.
– Хэван…
– Хэ Вон. Благодать, по-ллуски, – сквозь сопли, но с улыбкой. А как прелестно звучит. Ещё нужно немного подправить язык, научить букву «Р» нормально произносить и прямо не корейская принцесса, а наш советский человек.
– Хэ Вон, дай попить…
Сунула стакан стеклянный с чем-то горьким.
– Я отвал сделлала. Быстло заживёт.
И тут Брехта укусили за палец на ноге. Он подпрыгнул от неожиданности и выплеснул горький отвар на принцессу.