Ступени великой лестницы (сборник)
Мамонтов, для верности, прицелился еще раз и его глаза совершенно неожиданно встретились с глазами обреченной жертвы.
Во встретившемся ему взгляде была такая непередаваемая красота и глубина, они были так нечеловечески чисты и прекрасны, эти синие глаза ребенка, постепенно заполнявшиеся крупными каплями детских слез, что Мамонтов медленно опустил ружье и провел дрожащей рукою по вспотевшему лбу.
Он стоял не шевелясь, пораженный каким-то столбняком, сквозь который он смутно услыхал, как внезапно, совсем рядом с ним, раздался оглушительный треск ломаемых чьей-то исполинской, дьявольски сильной рукой крепких лиан и толстых, загораживающих дорогу, ветвей деревьев. Он увидал, как ближайшие кустарники, с целым фонтаном брызг черной земли, вцепившейся в их глубокие корни, взлетели на воздух, легко вырванные этой разрушающей рукой, и как, наконец, что-то исполински, чудовищно-огромное, покрытое огненно-рыжею шерстью, выросло сбоку от него, ухватило своими неописуемых размеров лапами прижавшееся к стволу дерева существо и, неся его как пушинку, снова скрылось в темных недрах затрепетавшего и затрещавшего под его ногами леса.
Только тогда Мамонтов поднял голову.
Темнота надвигающейся ночи увеличилась настолько, что, если бы даже кто-нибудь и прятался еще в листьях дурмана, — увидать его все равно уже было нельзя.
Мамонтов устал. Он внезапно почувствовал какое-то полное безразличие ко всему, что происходило вокруг него, какое-то тупое равнодушие к ускользнувшей из рук его истине, ему хотелось спать и начинала сильно болеть голова.
Наступившая снова тишина душного тропического леса поглотила все его чувства и мысли.
СТРАДАНИЯ МАМОНТОВА
Только тогда, когда совсем поредели чудовищные гиганты леса и их крючковатые лапы не так угрожающе простирались в темноте, а вдали, отражаясь в дробящихся водах ручья, засверкали огни живописно раскинувшегося лагеря, Мамонтов стал понемногу приходить в себя.
Сперва смутно, потом становясь все отчетливее и яснее, вспоминалось все только-что с ним случившееся, и вдруг в его мозгу четко оформилось сознание огромного значения, которое имело не только для него одного, профессора Мамонтова, но и для всего человечества, это приключение.
И одновременно с этим, отчасти как бы подтверждая предыдущую мысль, отчасти как бы иронизируя над ней, предстала вся постигшая его неудача, со всеми роковыми из нее вытекающими последствиями, весь ужас невозвратимости происшествия и нового достижения так близко стоявшей от него, и все же, в последнюю минуту ускользнувшей истины.
Да. Все было потеряно.
Сердце ныло мучительно и больно, с каждым новым ударом своим причиняя все новые и новые боли и углубляя все сильнее и сильнее предшествующие страдания.
Как оповестить ученых о встретившемся ему человекообразном существе?
Мамонтов невольно замедлил шаги, мучительно ломая себе голову над разрешением этого вопроса.
Конечно, ни единой минуты он не сомневался в том, что рассказу его решительно все, и сторонники и противники его теории, безоговорочно поверят, — слишком велик был научный авторитет его среди них, — но… сейчас же, неминуемо начнутся предположения, опровержения, дискуссии и т. д., и т. д., а если реальных фактов у него не окажется, то волнующий вопрос о происхождении человека — все так же останется неразрешенным и не сдвинутым со своего проклятого места ни на миллиметр.
Ведь, в конце-то концов, ему все могло просто примерещиться в лесных сумерках!
В тот же вечер профессор Мамонтов, собрав всех своих соратников, рассказал им с математической точностью и фотографическими подробностями удивительное происшествие, случившееся с ним.
Когда Мамонтов окончил свой рассказ, наступило общее, полное молчание. Казалось, никто не смел заговорить первым.
Наконец томительная тишина была прервана профессором Валлесом, желчно и злобно начавшим вытряхивать пепел из потухшей трубки.
— Удивительнейший народ эти русские! — воскликнул англичанин, стараясь не глядеть в сторону Мамонтова. — Кем бы они, в конце концов, ни были: учеными, мучениками, босяками или поэтами — все равно, все они начинают с отрицания бога в человеке, взбудораживают весь мир своими теориями, а кончают всегда, в ту минуту; когда «дело дойдет до дела», извинительным реверансом в сторону этого самого отрицаемого ими бога! Ибо, если профессор Мамонтов опускает свое ружье перед глазами зверя, то не иначе, как по причине предположения, что зверь этот божественного происхождения. Мне не может показаться не странным это дрожание рук у тех, у кого не дрожали же руки тогда, когда, ради социального опыта, им приходилось сметать с дороги жизни тысячи себе подобных людей! Прошу еще раз извинить меня. Я очень болен — это знает каждый, — и весьма возможно, что в своем болезненном раздражении и я сказал много лишнего и дерзкого.
Мамонтов поднял голову и спокойно, без всякой тени гнева или раздражения, тихо сказал:
— Мне извинять вас не за что, дорогой коллега. Я прекрасно понимаю вас. На вашем месте я поступил бы точно так же. В одном только вы не правы — я отказался стрелять не в зверя. То не был зверь. И, если хотите, я соглашусь с вами скорее в том месте вашей реплики, где вы говорите, будто я усмотрел в глазах встретившегося мне существа нечто «божественное». Да. Это было божество. Мы только по-разному понимаем значение этого слова. Встретившееся мне существо было потому «божественным», что в нем было слишком мало от человека и слишком много от самой природы. Лучше я не сумею вам этого объяснить.
Настала очередь высказаться Деронэ.
Профессор сорбоннского университета нервно рассмеялся и преувеличенно-громко воскликнул:
— Однако, дорогой товарищ, я не могу не сознаться, что с каждым днем все больше и больше обнаруживаю в вашем характере поэтические жилки какого-то еще никому неизвестного неомодернистического уклона. Поэзия — «с'est une profession, manquee par vous, je vous assure!» [61].
Среди собравшихся ученых был только один, хранивший глубокое молчание и исполненный безупречной сдержанности — это был маленький и щуплый человек, профессор Мозель.
Он думал. Тяжело, по-немецки, но результатом его долгого мышления, как всегда, являлась ничем непобедимая логика, аргументы, продуманные и проанализированные со всех сторон и концов.
Наконец профессор Мозель встал и, подойдя к Мамонтову, становясь чуть ли не на цыпочки, ласково положил ему руку на плечо и сказал:
— Ну-ну. Не теряйте самообладания, дорогой коллега. В жизни случающееся один раз легко может случиться и вторично. Ничего нет невероятного в том, если я предположу, что вам удастся еще раз повстречаться с этим самым или с подобным этому существом. И тогда вы исправите вашу ошибку. Я вас отлично понимаю. Стрелять было тяжело. А может быть даже и невозможно. Не печальтесь и не считайте себя грешником перед наукой. Выше голову и… разрешите же, наконец, мне поскорее подойти к радио-аппаратам и оповестить весь мир о… о своем поражении, кажется… Не так ли?
Мамонтов отрицательно покачал головой.
— О, нет! — сказал он с горечью в голосе. — Победителем все еще остаетесь вы. Но клянусь вам всем, чем только может поклясться человек, что, начиная уже с завтрашнего утра и до последних минут нашего пребывания здесь, на Суматре, я всеми своими силами постараюсь снова поймать ускользнувший из моих рук и потонувший во мраке леса ослепительный луч Истины. Теперь я уже наверняка знаю, что он существует, и существует именно там, где я и предполагал его найти. Я не устану искать его до тех самых пор, пока не исправлю своей непростительной вины перед вами всеми.
— И в этих ваших поисках самым преданным, самым верным союзником буду я! — воскликнул все время до сих пор хранивший молчание Ван-ден-Вайден, протягивая Мамонтову руку.
— Very well! — не то иронически, не то сконфуженно процедил сквозь желтые зубы профессор Валлес, засовывая себе градусник под мышку и глядя куда-то в сторону. — Я боюсь только, как бы наша научная работа не приняла несколько нежелательного уклона приключенчества и романтики…