Бледные

Счастливых воспоминаний из детства мало. Они скупы и скоротечны. Да и свет от них неприятный. Серый, противный, с холодком. Воспоминания мелькают порой где-то внутри головы и исчезают так же быстро, как и появились. Говна зато много. И говно из головы сложно вытрясти. Оно вцепляется в закорки своими крохотными склизкими лапками и причиняет боль. Каждый раз. Каждым воспоминанием. Каждым вдохом.
  
Если мама не душила меня и не избивала чем под руку попадется, она занималась моим воспитанием. Занималась со всей одержимостью, на которую была способна. Дети моих соседей носились летом по улице, гоняли на речку в Блевотню, весело шумели вечерами после подъезда. А я? Я учился. Учился, чтобы стать хорошим человеком, как того хотела мама. Учился на каникулах, учился летом, учился зимой. Учился всему, что казалось маме важным и нужным. Так в моей жизни появились художка и музыкалка. И если с рисованием у меня особо не сложилось и им я занимался без удовольствия, то музыка стала моим спасением. По-настоящему говорить я мог только через музыку. Без хрипов, без стонов, ярко, чисто и честно.
– Хоть в чем-то ты не бездарь, – вздыхала мама, когда я приносил благодарственную грамоту от моих учителей. – Может и человек из тебя получится, а не шпань подзаборная, что сдохнет потом в кустах от передоза.
– Да, мам, – тихо соглашался я. Не потому, что боялся говорить громко. Говорить громко я больше не мог, а повышение тона приносило боль. Как и всегда. В школе моя особенность тоже приносила свои неудобства. Не в музыкалке. В обычной школе, куда я ходил каждый день на протяжении одиннадцати лет.
Учителям было откровенно плевать, что я не могу говорить громко. За это мне занижали оценки, унижали перед классом, а одноклассники попросту высмеивали, наградив меня погонялом Шептун. Хорошо хоть меня никто не бил, как моего одноклассника Вову Воробьева. Воробья лупили все. И старшаки, и другие лохи, и даже девчонки. Он вздрагивал после каждого удара и иногда униженно смеялся вместе со своими мучителями. Пока его однажды не опустили в школьном туалете на перемене. Опустили по всем этим сраным уголовным понятиям, которые практиковались и в Грязи, и на Окурке, и на Речке. Этого Вова уже не выдержал и вздернулся в школьном подвале, когда трудовик послал его туда за заготовками для урока. Сложно забыть его скрюченное синее тельце, висящее на куске грязной наволочки под потолком. Как и его взгляд. Пустой, стеклянный, полный боли, которая вытекла из него вместе с мочой.
Конечно, были разборки, была милиция, но дело в итоге спустили на тормозах. Разве что лохам вроде меня жить стало чуточку комфортнее. Бить нас перестали. Измывались скорее морально, чем физически. Все же хоть чего-то Воробей своей выходкой добился, как думал я по пути домой.
Хорошо хоть в музыкалке всего этого деления на нормальных и лохов не было. Там учились обычные дети, день за днем постигая нотную грамоту и теорию музыки. Так что хотя бы за это учебу в музыкальной школе я любил. Там я мог побыть обычным ребенком. А еще в музыкалке у меня появился первый настоящий друг. Слава Розанов.
Славик был моим ровесником. Талантом, как о нем с восторгом отзывались преподаватели. Стоило ему сесть за рояль, как серая действительность пропадала. Музыка меняла ее до неузнаваемости. Меняла она и людей. На отчетных концертах Славе хлопали громче всех, а он, с рассеянной улыбкой только кивал, всматриваясь в блестящие глаза зрителей и витая в одному ему понятных мыслях. Это не снискало ему популярности у других учеников, но Славе плевать было на их одобрение. Он растворялся в музыке так же быстро, как порошок Юпи в двух литрах холодной воды. Тогда я не знал, почему из всех учеников он подошел именно ко мне и обронил скупую похвалу. Понял позднее. Гораздо позднее. Потому что и он, и я, мы жили музыкой. Музыка была нашей страстью. Нашей возможностью говорить.
– Пожалуй, ты – лучшая скрипка в нашем городе, – задумчиво заметил он, когда я закончил свое выступление и, пригнув голову, скользнул за кулисы, где толпились в ожидании своего выхода другие ученики.
– Спасибо, – тихо ответил я. Славик нахмурил густые брови и потер прыщавый нос.
– Что у тебя с голосом? – прямо спросил он. Он всегда говорил прямо. Не задумываясь о чувствах собеседника. Это тоже было особенностью. Его особенностью. Как мой голос.
– Травма горла. Давно было, – чуть подумав, пояснил я. Славик отстранённо кивнул и, вздохнув, открыл свой видавший виды дипломат, чтобы через мгновение выудить оттуда пачку нотных листов.
– Посмотри. Что думаешь?
– Сложная пьеса.
– Я не о структуре. Я про общие впечатления. Что думаешь?
– Неплохо. Финалу недостает пронзительности. Ты написал?
– Ага, – заинтересованно хмыкнул он, забирая у меня нотные листы. – А ведь правда. Слишком мрачно. А если фортепиано заменить на скрипку?
– Будет более ярко, – согласился я.
– Предлагаю встретиться в субботу и попробовать.
– В субботу? – вздохнул я, вспомнив, что мама обычно таскала меня с собой на дачу, где она отдыхала, а я возился в огороде, пока не сгорю на солнце к чертям собачьим. – Могут быть дела.
– Так отмени, – отрезал Славик. По тону его голоса и по энергии сразу становилось понятно, что отказа он не потерпит. Еще одна его особенность, против которой пасовали почти все, кто его знал. О странных особенностях Розанова ходили разные легенды.
Очень скоро я на собственной шкуре понял, что Славик буквально живет музыкой. За первые пару месяцев нашего знакомства он показал мне все свои пьесы, миниатюры и этюды. Затем задавал привычный вопрос про общие впечатления, вносил необходимые правки и бронировал учебный класс на ближайшие выходные, чтобы все опробовать, не откладывая в долгий ящик. Отказов он не терпел и по-настоящему обижался, если у меня вдруг не получалось вырваться на обсуждение его произведений. Но странным Розанов был и по другим причинам.
Он рубил правду-матку так отчаянно, что неоднократно за это страдал. Мог крайне жестко пройтись по методикам преподавания учителей в музыкалке и довел до слез не одного человека. Одной девочке, решившей сделать ему комплимент, он ответил, что в одобрении бездарей не нуждается, чем спровоцировал у бедной девчонки настоящую истерику. И искренне не понимал, почему его повели к директору и основательно пропесочили за обидные слова. Лгать Слава не умел совсем.
Помимо этого, он не мог смотреть кому-либо в глаза, предпочитая изучать одежду собеседника. Не терпел прикосновений, которые вызывали у него что-то вроде припадка. И постоянно совершенствовался, посвящая музыке не только детство, но и юность. Но родители Славика – тихая чета интеллигентов, сына в этом плане только поддерживали. Смирились давно с его заскоками и не мешали ему проявляться так, как тот хочет. Забавно, но именно Розанов познакомил меня с рок-музыкой, а потом привел в готику. Как и многих. Если он что-то вбивал себе в голову, то так просто с этой идеей не расставался.
Славик ждал меня возле входа в музыкалку и, судя по лихорадочной ходьбе туда-сюда, ему не терпелось со мной чем-то поделиться. Вздохнув, я улыбнулся и, перехватив футляр со скрипкой в левую руку, подошел к нему.
– Привет.
– А, Ярослав. А я тебя жду, – пробормотал он, суетливо копаясь в карманах своих отвисших брюк. Кто-то из моего класса говорил, что в карманах Розанова можно найти даже антиматерию. Скорее всего, так оно и было. Полностью содержимого карманов Славика никто не видел. Но в тот раз он искал не антивещество и не очередную пьесу, записанную дрожащей рукой на салфетке посреди ночи. Искал он объявление, которое сорвал с доски у входа. – Посмотри. Что думаешь?
  
– «Группа «Грязная лоботомия» ищет в свой коллектив басиста и клавишника. Играем панк, каверы, веселимся, бухаем. Спросить Зеда в шестой аудитории», – прочитал я и, нахмурившись, помотал головой. – И что?
– Мне необходима твоя помощь, Ярослав, – он всегда называл всех по имени полностью, игнорируя уменьшительно-ласкательные формы. Но к этому я уже привык. Куда больше меня удивила его просьба. Славик и панки – вещи несовместимые. Более того, он всегда скептично относился к разным кружкам самодеятельности, считая это примитивностью и легкой дорогой к деградации. – Моим пьесам не хватает грязи и хаоса. Они могут это дать.