Дорога в 1000 ли
Мальчишку он не нашёл, а вот Цзинь была у себя – сидела на широком кане и перебирала одежду. Сама была одета во всё белое – длинную кофту ханьфу с завязками на боку и складчатую юбку чон. Пашка не знал, что это нижнее бельё, да если бы и знал, вряд ли оно взволновало бы его сильнее, чем сама Цзинь. Она была так соблазнительно красива и нежна, что он, задержавшись лишь на мгновение, чтобы освободиться от ремня с кинжалом, набросился на неё, едва ли не рыча от желания.
Цзинь взвизгнула от неожиданности, но ловко увернулась, перекатившись по кану на живот. Ей, возможно, удалось бы вырваться, однако не повезло: Пашка успел поймать край юбки и дёрнуть. Ткань затрещала и разорвалась, обнажив бедро девушки и часть ягодицы, от вида которой у парня окончательно помутилось в глазах. Он схватил Цзинь за ногу и потащил к себе. Девушка отбивалась и кричала, но Пашку это лишь раззадоривало. Он уже навалился на неё, когда вдруг почувствовал острый, глубоко проникающий укол между лопатками.
Что-то длинное, тонкое обжигающе-стремительно вошло ему в спину, выпустило наружу, как почудилось Пашке, всё распалённое возбуждение, а вместе с ним – его душу. И он уже не услышал быстрый шёпот Сяосуна «Бежим!», зажатые испуганные всхлипы Цзинь «Нет! Нет!», а затем злобные крики казаков, спутников Черныха.
Кинжал Пашки пригодился, но не ему.
Поздно вечером Павла привезли в военный госпиталь, расположившийся в больничке Общества сестёр милосердия Красного Креста. До утра он был без сознания, а когда очнулся, увидел возле своей кровати притулившихся на табуретках казаков, вместе с которыми входил в дом Ван Сюймина.
– Павлуха, ты тово… не держи на нас зла… – запинаясь и краснея, сказал один из них, Колька Якунин.
– Мы думали, что ты с девкой балуешь, – торопливо добавил второй, Игнат Пырьев. И не удержался, полюбопытствовал: – А кто тебя так?
– Не видел, – сипло ответил Черных.
Он хотел прокашляться, но боль горячо вонзилась в спину, подбросила, выгнув дугой, и нехотя отпустила. Парни испуганно вскочили, увидев, как их товарищ побледнел и стиснул зубы, чтобы не застонать.
– Ну, мы это… пойдём… – снова покраснел Колька.
– Служба, – добавил Игнат.
– Куда идёте? – просипел Павел.
– Косоглазых погоним в Верхне-Благовещенский, – сказал Игнат. – Первую партию.
– А этих… где мы были… до места доставили?
– Старика и девку. Старуха померла с перепугу.
– Девку не тронули?
– Да не до неё было. Тебя вот доставляли.
– А мальчишку… взяли?
– Мальчишки не было. Ты давай, брат, выздоравливай.
Черных прикрыл глаза – вроде бы задремал.
Казаки помялись и направились к выходу. Павел сквозь приспущенные ресницы проследил за ними до дверей и, проводив, облегчённо вздохнул. На мгновение, потому что в душе его царила сумятица. Он наконец-то вспомнил про Еленку, и ему стало совестно, что так повёл себя с Цзинь; тут же порадовался, что её с отцом отправят в Китай, и Иван ни о чём не узнает, потому что сейчас война, а после войны он едва ли отправится её искать; вдобавок ко всему мучила мысль, затухая и вновь разгораясь: кто же всё-таки ударил его? Чем – известно, его же кинжалом, понятно, что китаец, но кто именно?! Мог быть этот мальчишка Сяосун, но мог и кто-то из учеников старика Вана. Теперь вряд ли узнаешь. Кстати, Игнат сказал, что к Мордину отправили старика и девку, а Сяосун, выходит, сбежал? Вот гадёныш! Ну ничего, попадётся, и тогда ему спуску не будет.
И ещё одна, поверх всего, тревога не давала покоя: а вдруг, пока он тут валяется, китайцы ворвутся в город и устроят кровавую баню? Смерти он не боялся – боялся стать зарезанным, вроде кабанчика по осени, у него ведь и оружия никакого нет! Был бы здоров, как Колька и Игнат, сейчас тоже гнал бы узкоглазых по Большой улице до самого Верхне-Благовещенского.
Пашка зарылся головой в жиденькую подушку и завыл – от бессильной ярости и неизбывной тоски. Он словно чувствовал, что творится на этой самой улице, он был уверен, что китайцы хлебнут на ней мурцовки, но не предполагал, что она станет для тысяч невинных людей дорогой страдания и смерти.
28
Китайцев и маньчжур – без разбору – и верно гнали по Большой, которая, пролегая от Зеи через весь город, выползала из него и превращалась в щебёнистую дорогу к соседнему посёлку, который военный губернатор определил точкой изгнания иноплеменных.
Колонна тысячи на полторы – мужчины и женщины, старики и дети, кто с узлами, кто с котомками – пылила посредине улицы, а по левой обочине (там дома защищали от обстрела) на деревянных мостках толпились зеваки. Многие там же, по мосткам, сопровождали колонну, видимо, желая увидеть собственными глазами, чем всё это закончится.
Жара стояла невыносимая. Китайцы шли молча, опустив головы, обычно покрытые соломенными коническими шляпами, но сейчас почти все простоволосые: сборщики не дали им как следует собраться. Даже дети, обычно шустрые и шумные, не глазели по сторонам и жались к родителям. Тысячи ног, обутых в матерчатые тапки, двигались с непрерывным шорохом, словно по песку ползли змеи, бессчётное количество змей.
По городу колонну почти не охраняли. Впереди шёл известный всему городу толстый полицейский Москалёв, позади – два молодых казака при полной амуниции, те самые приятели Черныха Якунин и Пырьев, по сторонам – какое-то количество новобранцев с американскими топорами. Все знали, что китайцы до смешного законопослушны: вот им приказали идти в колонне вслед за полицейским – они и пошли, не сопротивляясь, не пытаясь отстать или бежать. Как овцы на бойню за козлом. А впрочем, куда бы они в городе побежали?
Однако, выйдя на дорогу к посёлку, китайцы вдруг заартачились. Они устали от жары, жажды и голода – на лесопильне их не кормили и не поили, даже детей, то ли пожадничали, то ли никому в голову не пришло позаботиться. Кто-то первый сел прямо на дороге, и вся колонна прокатившейся волной опустилась в пыль и щебёнку.
Москалёв отошёл в сторону, махнул рукой охранению:
– Поднимайте! – и посчитал свою задачу выполненной.
Новобранцы засуетились, безуспешно пытаясь поднять сидящих; к ним присоединились добровольцы из зевак, сопровождавших колонну. Людей били, пинали, осыпали страшными проклятиями – толку не было. Со стороны Верхне-Благовещенского прискакал пристав Шабанов, ему Батаревич поручил обеспечить отправку китайцев через Амур, и он с утра выбирал место переправы. Пристав окинул быстрым взглядом новоявленый бивуак изгнанников – этак они до вечера просидят! – и рассвирепел:
– В нагайки их, мать-перемать! Поднять сволочей!
Якунин и Пырьев принялись стегать спины, плечи, головы сидящих, не выбирая, мужчины это, женщины или дети.
Пыль, камни… крики, слёзы… кровь, кровь!..
Шабанов спрыгнул на землю, схватил валявшуюся на обочине увесистую палку с необрезанными острыми сучками и со всей силы врезал ею по шее ближайшему китайцу. Тот, не издав ни звука, упал лицом в пыль, из разорванной сучком шеи фонтанчиком выбрызнула кровь, потом потекла ровной струёй, сворачивая пыль в комочки.
Закричала сидевшая рядом женщина, заплакали двое ребятишек. Но Шабанов, выпучив остекленелые глаза, бил налево и направо, бил… бил… бил… Несчастные от него начали шарахаться, а затем и подниматься, но никто не попытался вырвать палку.
Новобранцы и добровольцы, поначалу бившие лишь для порядка, постепенно входили во вкус, лупили со всей силы, стервенели от этого и орали: «Встать, сволочи! Становись! Шагай, шагай!»
Постепенно поднялась вся колонна, кроме нескольких человек, оставшихся лежать ничком. Они были мертвы.
Подгоняемые палками и казачьими нагайками, люди снова двинулись вперёд, к неизвестности. И то тут, то там начали падать. Взрослые – мужчины, женщины, старики. Дети не падали. Вернее сказать, им не давали упасть, подхватывали на руки и несли. Порою даже не родители, а просто идущие рядом.
Тех, кто падал, вначале пытались поднять избиением, но это не помогало. Шабанов крутился вдоль колонны, а вернее, бесформенной толпы несчастных, матерился, сам сёк нагайкой кого ни попадя, но скоро ему это надоело. Подняв лошадь на дыбы возле толпящихся над очередными упавшими новобранцев с топорами, он бешено заорал, брызгая слюной: