Потерянный Ван Гог

Я выпил со своим другом Джудом, который рассыпался в извинениях за то, что привел Бюлера в мою студию. По-моему, он был потрясен делишками этого дилера еще больше, чем я.
О Бюлере появились новые сообщения в газетах: «количество улик растет», и «неназываемый свидетель» готов был дать показания о причастности арт-дилера к продаже «сотен похищенных произведений искусства».
  
Когда на моем сотовом высветился незнакомый номер, я какое-то время сомневался, стоит ли отвечать, но в конце концов ответил.
– Ты сбрил свою ужасную бороду? – первым делом спросила Вильгельмина Кур.
Я рассмеялся и сказал, что сбрил; потом она с каким-то удовольствием и даже азартом поговорила о «скандале с Бюлером», затем поинтересовалась, какие у меня планы относительно картин, которые я собирался выставлять у Бюлера, и прежде чем я успел ответить, предложила выставить их у нее в галерее.
От неожиданности я на мгновение утратил дар речи, но тут же обрел его вновь и немедленно согласился. Виль Кур назвала мне даты и велела забронировать билет на самолет. «Не могу дождаться, когда увижу это красивое лицо без бороды». – Она расхохоталась и закончила разговор.
Мне не терпелось рассказать все Аликс, но она была в колледже, поэтому я пробежался до перекрестка Двадцать Третьей и Пятой, заскочил в «Eataly», взял фокаччи и оливки, которые любит Аликс, затем зашел в соседний винный магазин, где купил просекко для Аликс и игристого сидра для себя. Потратив еще некоторое количество денег в овощном на Юнион-сквер, я заглянул в пекарню за дюжиной шоколадных рогаликов.
Когда я вернулся, Аликс была уже дома. Услышав мои новости, она сказала, что ни секунды не сомневалась в том, что меня куда-нибудь позовут; мы выпили просекко и сидр и съели половину рогаликов, а потом занялись любовью.
Потом мы поели фокаччи и оливок, а Аликс, порывшись в сумке, вынула маленький потрепанный блокнот, про который она совершенно забыла.
– Это дневник прадеда Туссена, Жюльена. – Она объяснила, что тот, будучи подростком, помогал доктору Гаше ухаживать за Ван Гогом в последние месяцы жизни художника. – Туссен дал мне его почитать за минуту до того, как начался весь этот ад.
Аликс свернулась калачиком на диване и начала читать.
  
93
 
Я прилег рядом с Аликс на диван и, заглянув ей через плечо, увидел пожелтевшие страницы, исписанные мелким почерком по-французски.
– Это было в воскресенье, двадцать седьмого июля. Погода была хорошая, – начала переводить для меня Аликс. – Винсент пообедал в ресторане, затем отправился рисовать. Как жаль, что я не пошел в тот день с месье Винсентом. Но доктор Гаше так загрузил меня поручениями по дому, что я не видел месье Винсента до позднего вечера.
Меня сразу увлекло не только то, что она читала, но и то, как она это делала. Свет лампы мягко освещал ее профиль и легкий пушок на щеках, который мне так нравился. Зачаровывали интонации, звук ее голоса и выражение лица, когда она пересказывала прочитанное, и то, как шевелились ее пухлые губы, когда она перед этим читала про себя.
– Продолжай, – сказал я.
– Он пишет, что Винсент вернулся, когда владельцы гостиницы и жильцы ужинали на улице из-за жары. Он вернулся без мольберта и принадлежностей для рисования и направился прямо в свою комнату. Позже месье Раву услышал стоны и поднялся наверх… – Аликс провела пальцем сверху вниз по странице, затем по второй.
– Ну, что там?
– Погоди… В общем, месье Раву нашел Винсента в постели, раненого… – Аликс, взяв меня за руку, прочитала про себя еще одну страницу, время от времени повторяя вслух какую-нибудь французскую фразу. – Очевидно, был вызван врач, тот, который приезжал на лето, и он осмотрел рану Винсента – та была размером с небольшую горошину. Кровотечение было также небольшим, и к тому времени, когда прибыл доктор Гаше, Винсент сидел, курил трубку и требовал, чтобы врачи извлекли пулю.
– И что дальше?
Аликс, стиснув мою руку, велела мне подождать и просмотрела следующую страницу.
– Оба врача не решались это сделать, говорили что-то насчет того, что выстрел был сделан под неудобным углом. Да, и вот еще: врачи пришли к выводу, что стреляли с расстояния в несколько шагов.
– То есть он не сам в себя выстрелил? Кто-то другой?
– Этого он не пишет. – Аликс перевернула страницу и стала читать про себя, и через некоторое время я спросил, не нарочно ли она держит меня в напряжении. Она погладила меня по щеке, и я постарался набраться терпения.
– Итак, доктор Гаше отправил посыльного в Париж с письмом для Тео, в котором просил его приехать, сообщив, что Винсент «поранился». – Аликс пальцами изобразила в воздухе кавычки. – Жюльен оставался с Винсентом в течение нескольких часов, набивал ему трубку, иногда держал его за руку, когда Винсент морщился от боли – так что, очевидно, ему становилось хуже. Но когда на следующий день приехал Тео, Винсент снова сидел и курил свою трубку.
– Невероятно. Ну и что дальше?
– Слушай, ты же читал его биографию. Там же вроде все это есть.
– Ну, я еще не дочитал до конца… К тому же мне больше нравится, когда ты это рассказываешь… Так интереснее.
– Ясно, ты используешь меня как аудиокнигу. – Аликс прочитала про себя еще несколько страниц. – Итак, они искали мольберт Винсента, краски и холсты, но так и не нашли. И вот, послушай: одна горожанка говорила, что видела, как двое юнцов, приехавших в город на лето, Рене Секретан и его брат Гастон, выпивали и веселились с друзьями в баре у излучины реки Уаз – как раз там, куда уходил на этюды Винсент. А позже, когда люди проверяли, у кого в городе есть оружие, выяснилось, что единственное пропавшее ружье принадлежало Рене Секретану, но он и его брат Гастон ночью скрылись из города.
– Ого. Значит, это они застрелили Винсента?
– Жюльен этого не утверждает. Но ружье за сто лет так и не нашли. Если оно вообще было.
– Значит, они уничтожили улики!
– Вы смотрите слишком много фильмов жанра нуар, месье Люк. Даже если это они его застрелили, это мог быть несчастный случай. Жюльен пишет, что этот мальчик, Рене Секретан, любил похвастаться своим ружьем, но был известным мазилой. – Аликс замолчала, и я спросил, о чем она думает. – Ну, в общем-то, мы знаем, что Винсента мучили приступы депрессии и плохого настроения, и он, должно быть, отчасти был рад умереть.
– Итак, ты придерживаешься версии самоубийства?
– Я не знаю.
– Но Винсенту было ради чего жить! Его искусство, выставки, в которых он уже участвовал, и еще многие намечались. Считается, что он был неизвестен, но это миф. К тому времени он уже привлек к себе внимание, и если бы прожил еще год, то увидел бы свой триумф.
Аликс возразила, что я рассуждаю рационально о вещах иррациональных и неизвестных; но я остался при своем мнении: доказательств того, что Винсент намеренно лишил себя жизни, просто не существует. Я вспомнил о книгах и фильмах, обо всем, что было придумано об этом событии – даже песню сочинили. Вокруг Ван Гога образовалась целая культура, романтизирующая самоубийство. Мы все слишком зациклились на образе измученного гения, который больше не мог жить. Все это я высказал Аликс, но не убедил.
– Мы никогда не узнаем наверняка, кто произвел тот роковой выстрел, – сказала она, закрыла дневник и попросила меня напомнить ей вернуть его Туссену. – Одно мы знаем наверняка, что Винсент умер на руках у своего брата, и его последними словами были: «Я хочу умереть вот так», – произнесла Аликс со слезами на глазах. Я обнял ее, и она прижалась к моей груди, и мы посидели так, думая о Ван Гоге и обо всем, что он пережил за свою короткую жизнь. А еще я вспомнил обо всем, что мы пережили, отправляясь в путешествие, обо всех неведомых опасностях, которые нас подстерегали, и о том, как мы справились со своими подозрениями и неверием друг в друга – и мне вдруг стало хорошо.
  
– Я люблю тебя, – сказал я, и Аликс ответила, что любит меня, поцеловала меня, а потом снова прижалась ко мне.